При поддержке двух друзей, профессора Райса и доктора Моргана, Армитедж отправляется на возвышенность, находящуюся рядом с Часовым Холмом. Библиотекарь собирается использовать заклинание, при помощи которого он либо уничтожит монстра, либо выбросит его из нашей Вселенной. Одновременно он приготовил порошок, способный сделать чудовище видимым. Когда порошок используют, то перед пораженным свидетелем возникает нечто невообразимое и трудноописуемое: «Больше амбара… весь из каких-то витых канатов… весь в форме куриного яйца… огромный… ног десять, не меньше… жидкий, как кисель… на них огромные выпученные глаза… вокруг них десять или двенадцать ртов, величиной с газовую горелку…»[275] Однако на вершине монструозного тела располагается физиономия, до неправдоподобности похожая на лицо Уилбера Уэтли. Армитедж и его спутники старательно произносят заклинание, и чудовище исчезает, вопя: «Отец! Отец! Йог-Сотот!!!» Финал рассказу подводят следующие фразы: «Но тварь, что мы отправили туда, откуда они пришла к нам, — так вот, Уэтли вырастили ее для свершения самых гнусных злодеяний, задуманных пришельцами из других миров… И не спрашивайте, как Уилбер вызвал ее с небес. Ему не надо было этого делать — ибо это был его брат-близнец, но только похожий на своего отца гораздо больше, чем сам Уилбер»[276].
«Ужас в Данвиче» несомненно страдает логическими и композиционными провисами, которые, например, язвительно отмечали Д. Берлсон и С.Т. Джоши. (Берлсон даже предлагал считать текст пародией, что, конечно же, является полнейшим абсурдом.) Особенно хорошо видны слабость и неправдоподобие победного финала, не свойственного для мировосприятия Лавкрафта, в принципе сомневавшегося в способности людей справиться с угрожающими им космическими силами. И все же фантаст предпочел избрать именно такой вариант завершения истории, вместо того чтобы заставить чудовище сгинуть по необъяснимым причинам, как в «Зове Ктулху». Более того, Лавкрафту очень понравился нарисованный им образ Армитеджа, и он частично отождествлял себя с этим престарелым ученым из Мискатоникского университета.
Привлекательность «Ужаса в Данвиче» для читателей усиливало четкое противопоставление добра и зла, обычно не встречающееся в рассказах Лавкрафта. Среднему любителю «литературы ужасов» значительно легче было воспринять очередную историю о победе людей-героев над силами тьмы, нежели безнадежную и меланхоличную историю о равнодушной Вселенной, населенной непобедимыми и неописуемыми монстрами.
И все-таки, отбрасывая версию о пародийности рассказа, нельзя отделаться от ощущения, что Лавкрафт писал его с не слишком серьезными намерениями. Возможно, он планировал своего рода сводку дежурных ходов и пугающих приемов, использующихся при описании ужасающих существ и к тому же включенных в стандартную сюжетную конструкцию. Ведь в рассказе можно найти параллели с «Великим богом Паном» А. Мейчена (в самой завязке истории Уилбера Уэтли и его брата), «Ивами» и «Вендиго» Э. Блэквуда, «Что это было?» Фитц-Джеймса О’Брайена и «Проклятой тварью» А. Бирса. Однако, начав чисто литературный эксперимент, Лавкрафт увлекся и создал вполне оригинальное и захватывающее произведение, хотя и не без недостатков, порожденных искусственностью замысла.
Впрочем, эти недостатки прошли мимо издателя и читателей. За «Ужас в Данвиче» Лавкрафту не только выплатили крупный гонорар — двести сорок долларов. Рассказ получил восторженный прием у читающей публики и на долгие годы стал одним из наиболее популярных среди всего лавкрафтианского наследия. В простоте — сила.
Заслуживает внимания и то, что «Ужас в Данвиче» Лавкрафт сам отнес к некоему «аркхэмскому циклу». К1928 г. фантасту стало ясно, что ряд его рассказов образуют своего рода сверхисторию, повествующую об «альтернативной» Новой Англии, центром которой является выдуманный им город Аркхэм. На смену беспочвенному и искусственному символизму «страны заповедных снов» окончательно приходит псевдореализм, прочно завязанный на игре с якобы конкретными датами и точно указанными местностями.
Примерно в это же время, в середине 1928 г., Лавкрафт создал очередной юмористический рассказ. Поводом для него стала смешная ошибка, о которой рассказал его старый друг М. Мо, преподававший в школе английский язык. Один из учеников Мо якобы принял указание «Ibid» — «Он же» за имя собственное и приписал несуществующему автору текст «Жизни поэтов». История настолько развеселила Лавкрафта, что он быстро создал фальшивую биографию «прославленного Ибида», автора замечательного и всем известного сочинения «Ор. cit» — «Там же». Пародируя академичные исторические биографии, Лавкрафт не только довел описание судьбы «Ибида» до его смерти, но и «доказал», будто из его черепа сделали сосуд, из которого был помазан на царство Карл Великий. К сожалению, как и в случае с другими юмористическими текстами писателя, «Ибид» лишь доказывает, насколько мир комического был чужд великому мастеру ужасающего. История получилась, может быть, и потешной, но совершенно пустой и не заключающей в себе ничего, кроме натужного остроумия. Впрочем, друзей Лавкрафта рассказ повеселил, и Мо даже предлагал ее послать в какой-нибудь юмористический журнал. Но автор «Ибида» отнесся к этому предложению равнодушно, и текст был издан только после смерти Лавкрафта, в 1938 г., в одном из любительских журналов.
Литературные труды и путешествия на время отвлекли Лавкрафта от рушившейся семейной жизни. А между тем ее крах становился все ближе и все неумолимее. Соне надоело быть женой, с которой супруг общается преимущественно по переписке, и в конце 1928 г. она впервые предложила Говарду развестись. У Лавкрафта это предложение вызвало настоящий шок, и он стал упрашивать супругу передумать. Он писал, что развод сделает его несчастным. Позднее многие считали, что Лавкрафт просто соблюдал «правила игры», согласно которым джентльмен не должен разводиться с женой. Но, скорее всего, дело в другом — Говард все еще продолжал крепко любить свою Соню и искренне не понимал, что ее такая форма любви и такой вариант семейной жизни не устраивает. Соня настаивала, и, в конце концов, Говард смирился с ее решением.
Однако предварительно супругам Лавкрафт пришлось пройти через одну неприятную процедуру. Дело в том, что по законам штата Нью-Йорк того времени развод давался либо в случае супружеской измены, подтвержденной свидетелями, либо вследствие пожизненного заключения одного из супругов, либо в случае его тяжелой душевной болезни. Последние два варианта, естественно, отпадали, и Соня, всегда с презрением относившаяся к светским условностям, согласилась, чтобы кто-нибудь из родственников или знакомых мужа свидетельствовал в суде против нее. 6 февраля 1929 г. тетка писателя Э. Гэмвелл и К.М. Эдди подписали в Провиденсе, в офисе местного адвоката, показания, в которых утверждалось, что Г.Ф. Лавкрафта бросила его жена.
Теперь формальных препятствий к разводу не было. Однако некоторые исследователи (например, С.Т. Джоши) сомневаются, что бракоразводный акт все же состоялся. Что будто бы Лавкрафт до такой степени не мог смириться с мыслью о расставании с женой, что не подписал окончательного судебного постановления. Это кажется маловероятным — уж если Лавкрафт решился, по просьбе Сони, на унизительную процедуру дачи показаний о ее неверности, то не было смысла отказываться и от дальнейших шагов. Он не переставал любить ее и поэтому не мог не отпустить.
Соня Грин прожила долгую и успешную жизнь, была еще раз замужем и скончалась лишь в 1972 г., оставив удивительно теплые мемуары о Лавкрафте. Она оказалась не «бедной», как утверждал Л. Спрэг де Камп, а вполне «счастливой» Соней. И, пользуясь библейским выражением, можно сказать, что умерла «насыщенной днями».
Ничего похожего ни в коем случае нельзя сказать о ее супруге.
Удручающие чувства от окончательного семейного разрыва Лавкрафт попытался заглушить испытанным средством — путешествиями. За весну и лето 1929 г. он посетил девять штатов, о чем позже рассказал в очередных путевых заметках — «Путешествиях по провинциям Америки». А17 августа Лавкрафт впервые в жизни летал на самолете, поднявшись в воздух над заливом Баззардс-Бей в Массачусетсе. Полет привел его в полное восхищение, а воспоминания о нем отразились и в его прозе (например, в романе «Хребты Безумия»).
