«Я не в силах даже приблизительно описать, как выглядело это страшилище, сочетавшее в себе все, что нечисто, скверно, мерзко, непотребно, аморально и анормально. Это было какое-то дьявольское воплощение упадка, запустения и тлена; гниющий и разлагающийся символ того, что милосердная земля обычно скрывает от людских глаз. Видит Бог, это было нечто не от мира сего — во всяком случае, теперь уже не от мира сего — и тем не менее, к ужасу своему, я углядел в его изъеденных и обнажившихся до костей контурах отталкивающую и вызывающую карикатуру на человеческий облик, а в тех лохмотьях, что служили ему одеянием, — некий отдаленный намек на знатность, отчего мой ужас только усилился»[115]. Герой пытается бежать, но оступается, после чего раскрывает страшную истину.

Впрочем, прежде, чем открыть эту истину читателям, Лавкрафт в очередной раз неожиданно и нелогично облегчает участь своего персонажа, вводя почти сказочный и откровенно дансенианский момент в повествование: «Отныне я разъезжаю верхом на ночном ветре в компании с насмешливыми и дружелюбными вампирами, а когда наступает день, мы резвимся в катакомбах Нефрен-Ка, что находится в неведомой и недоступной долине Хадот возле Нила. Я знаю, что свет — не для меня, не считая света, струимого луной на каменные гробницы Неба; не для меня и веселье, не считая веселья безымянных пиров Нитокрис под Большой пирамидой»[116]. Но даже после этого герой не может забыть правду, открывшуюся перед ним в замке: «Ибо, несмотря на успокоение, принесенное мне забвением, я никогда не забываю о том, что я — изгой, странник в этом столетии и чужак для всех, кто пока еще жив. Мне это стало ясно — навеки — с тех пор, как я потянул руку чудовищу в огромной позолоченной раме; протянул руку и коснулся холодной и гладкой поверхности зеркала»[117].

Практически с момента публикации «Изгоя» воспринимали как духовный автопортрет Лавкрафта, и определенные основания для этого действительно есть. Но, боюсь, на читателей, именно так понявших текст, больше всего повлияло его название. Заголовок рассказа, который на русский можно прямолинейно и дословно перевести как «Аутсайдер», вроде бы точно указывает на судьбу Лавкрафта, демонстративно презиравшего окружающий мир. Любят приводить и прямые цитаты из текста, якобы намекающие на принципиальное одиночество и самоизгнание из жизни, говорящие о персонаже, оказавшемся «обманутым и обескураженным, опустошенным и сломленным»[118]. Однако те же интерпретаторы, которые акцентируют внимание на бесспорном одиночестве героя рассказа, забывают о его условном «хеппи-энде». Так и Лавкрафт сумел провести жизнь, общаясь с близкими друзьями, может быть, и вдали от солнечного света славы, но уж точно и не в мрачной ночи полного забвения.

Сам Лавкрафт позднее относился к рассказу со скепсисом, считая его напыщенным, многословным и невнятным, а также слишком похожим на работы Э. По. Сходство действительно присутствует, и все же текст «Изгоя» вполне самостоятелен и оригинален. Поздний Лавкрафт всегда был слишком пристрастен к себе раннему, а правы в данном случае скорее читатели, упорно считавшие «Изгоя» одним из лучших текстов мастера. Даже в 40-х гг. XX в. в ходе одного из массовых опросов американских любителей фантастики, от которых требовалось назвать «самое выдающееся произведение современной фантастической литературы», рассказ занял уверенное второе место, уступив лишь роману «Слэн» А.Е. Ван-Вогта.

«Изгой» должен был выйти в любительском журнале «Реклюз» У.П. Кука, но Лавкрафт отказался от публикации. В итоге текст появился лишь на страницах журнала «Уиерд Тейлз» в апреле 1926 г.

Однако судьба, всегда любившая нанести Лавкрафту неожиданный удар и внезапно сбить со взятого темпа, легко прервала период бурной прозаической активности. Произошло событие, к которому и Лавкрафт, и его друзья, и его родственники готовились давно, но которое все равно оказалось неожиданностью, — 24 мая 1921 г. скончалась Сара Сюзен Филлипс Лавкрафт.

Она умерла в больнице Батлера, перенеся неудачную операцию на желчном пузыре. Непосредственной причиной смерти был определен холецистит — воспаление желчного пузыря и протоков.

Смерть матери на время раздавила Лавкрафта — он вновь с трудом мог выполнять даже простейшие бытовые дела, не говоря уже о сочинительстве. И все же постепенное угасание Сюзен на протяжении двух лет смогло психологически подготовить Лавкрафта к случившемуся — затяжного нервного срыва, сопровождающегося полным параличом духовных сил, в этот раз не произошло. Говард Филлипс стал взрослее, серьезнее и сильнее, а потому и с последствиями ухода матери справился быстрее и легче. И все-таки ее смерть была для него серьезным ударом — ведь в то время он считал, что Сара Сюзен была единственным человеком, который его до конца понимал.

Можно сказать, что этот автор был реальным воплощением мечты Лавкрафта о судьбе идеального писателя, для которого литературная работа является не изматывающим трудом для добывания денег, а остается лишь хобби и легким развлечением, достойным попутным занятием для настоящего аристократа. Лавкрафт так охарактеризовал его творчество в эссе «Сверхъестественный ужас в литературе»: «Его точка зрения по-настоящему космическая, даже если сравнивать его произведения с литературными произведениями не только настоящего, но и прошлого. Он, так же как По, чуток к драматическому элементу прозы и понимает важность отдельных слов и деталей, но гораздо лучше экипирован с точки зрения риторики, ибо сумел выработать простой лирический стиль на основе Библии короля Иакова и с поразительной убедительностью вложил свою лепту чуть ли не во все европейские мифы и легенды, творя сложный, или эклектичный, фантастический цикл, в котором на равных, не ущемляя друг друга, в идеальной гармонии соединены европейская палитра, эллинистическая форма, тевтонская мрачность и кельтская тоска»[119].

Звали этого писателя длинно и вычурно — Эдвард Джон Мортон Драке Планкетт, восемнадцатый барон Дансени. Но в историю литературы он вошел под своим творческим именем — лорд Дансени. Его род был известен как минимум с XII в. Дансени издавна владели землями в Ирландии и Англии, в том числе и родовым замком в графстве Мит, недалеко от древней ирландской столицы Тары. Эдвард был старшим сыном Джона Уильяма Планкетта, соответственно семнадцатого барона Дансени, и Эрнле Элизабет Луизы Марии Гросвенор Бертон, кузины сэра Ричарда Бертона. (Считается, что именно от бертоновской родни он унаследовал свой высокий рост — один метр девяносто пять сантиметров.)

Эдвард Планкетт получил отличное образование, учился в Итоне и Сандхерсте, который и окончил в 1896 г. Еще в годы учебы он начал писать стихи и прозу. Первым его опубликованным произведением стало стихотворение «Рифмы с окраины», изданное в «Пэлл Мэлл газетт» в сентябре 1897 г.

В 1899 г. неожиданно скончался отец Эдварда, и ему, в достаточно раннем возрасте, пришлось стать восемнадцатым бароном Дансени, приняв на себя всю ответственность за семью. В 1904 г. Эдвард женился на Беатрис Чайльд Вильерс, дочери графа Джерси. В 1906 г. у восемнадцатого барона Дансени родился сын, которого назвали Рэндалом. Это был единственный ребенок Эдварда и Беатрис.

Семейные проблемы замедлили, хотя и не прервали окончательно литературные занятия лорда, и в 1905 г. в свет вышла его первая книга «Боги Пеганы». За печатание ее тиража Эдвард Планкетт заплатил лондонскому издателю Элкину Мэттьюзу, но это был первый и последний раз, когда ему пришлось делать нечто подобное.

«Боги Пеганы», поэтичные, вычурные и фантастические, вызвали настоящую сенсацию. Ни с чем похожим англоязычная читающая публика еще не сталкивалась, и лорд Дансени сразу же попал в число самых известных британских писателей. Немаловажную роль в его успехе сыграл стиль «Богов Пеганы» — торжественный и ритмичный, явственно восходящий к стилю «Библии короля Иакова». Вот как выглядят несколько начальных абзацев этой книги: «Раньше, чем воцарились боги на Олимпе, и даже раньше, чем Аллах стал Аллахом, МАНА-ЙУД-СУШАИ уже окончил свои труды и предался отдыху. И были в Пегане — Мунг, и Сиш, и Киб, и создатель всех малых богов, МАНА-ЙУД-СУШАИ. Кроме того, мы верили в Руна и Слида. Старики говорили, что все кругом сделано малыми богами, кроме только самого МАНА-ЙУД-СУШАИ, который создал богов и поэтому отдыхал. И никто не смел молиться МАНА-ЙУД-СУШАИ, а лишь богам, которых он создал. Но в Конце МАНА-ЙУД-СУШАИ забудет про отдых и захочет создать новых богов и новые миры и уничтожит богов, созданных раньше. И боги и миры исчезнут, останется лишь МАНА-ЙУД-СУШАИ»[120]. Однако и фантастические сюжеты рассказов, вошедших в книгу, также привлекли внимание читателей.