Несомненное, хотя еще весьма отвлеченное сочувствие к нам сорокамиллионной массы славянских или православных населений, окружающих Россию, не имеет покуда никакого практического значения. Не только эти населения в большинстве не располагают собой, но даже в сочувствии их к нам нет еще никакого определенного содержания; они довольны тем, что есть на свете большой и самостоятельный народ, близкий им по языку или по вере, — вот и все. Только самые затоптанные и бессильные из этих племен, русские галичане и болгары, желали бы прямой нашей помощи. Но все же славяне и православные близки нам по сердцу. Между тем главная сила, сдерживающая естественные русские стремления, состоит на две трети из этих же людей, не только не неприязненных, но даже сочувственных нам в некоторой мере, — явление во всяком случае странное, особенно теперь, когда поднят вопрос о национальностях. Если бы главная сила французов состояла из эльзасцев, говорящих немецким наречием, хотя почти непонятным для пруссака, конечно, Пруссия не упустила бы из вида такого обстоятельства. Все равно кому принадлежат тела, когда души заодно. Будущее зависит для нас от верного применения вопроса, что нужно для того, чтобы души были заодно?
Мы раскрыли сущность восточного вопроса. В нем не славянское — только одна кайма, именно южная окраина, само собой отпадающая от него понемногу. Затем весь восточный вопрос есть не что иное, как южная половина славянского вопроса, неразрешимая отдельно или разрешимая лишь в смысле прямо нам враждебном. Австрийские дела до такой степени сплетены с турецкими, что тронуть одну часть дела — значит тронуть все дело; мы можем идти на разрешение великого славянского вопроса в целом его составе, но не в состоянии даже подступить к одной его половине — турецкой. Действуя иначе, мы будем бить по неуловимому призраку и попадем в безвыходный круг, как в 1854 году. Ничего хорошего нельзя ждать впереди, покуда сознание такой постановки дела не укоренится в русских умах. Названия имеют великое значение, они заменяют толпе обдуманное мнение. Тогда лишь можно будет поверить, что восточный вопрос понят у нас, когда он окрестится своим настоящим именем, выражающим его сущность, будет называться «славянским вопросом». Даже выражение «южнославянский» не годится, потому что «южнославянского» вопроса в самом себе, как практического дела, не существует. Когда мы назовем дело правильно, тогда и славянство поймет скорее, что мы заботимся не только о себе, но и о нем.
В известном случае целое может оказаться легче половины. Как ни подступать к восточному вопросу, — мы ли к нему подступим или он к нам, — на руках у нас все-таки будет коалиция с Австрией в сердце, если не в голове: придется отступить, как в 1854 году, или считаться с этой державой. Но в таком случае, что лучше: вступая в борьбу с Австрией из-за славянского вопроса, найти в ней многочисленных союзников (взявши предварительно верх, конечно), или, предпринимая войну из-за метафизического восточного вопроса в европейском смысле, встретить в ней одних австрийцев? Дунайский союз, как выражаются в Европе, окажется несостоятельным перед нами тогда лишь, когда славянские племена будут знать заранее положительно из определившегося и несомненного направления всей русской политики, что мы за них; когда они будут уверены, что Россия подымает славянское знамя не на час, вследствие временных затруднений, а твердо и высоко держит его, как свое историческое призвание. Национальная политика России еще так нова, что не могла созреть даже в собственном своем сознании; заграничные родичи не видят еще ее и не верят ей. Для большинства из них Россия, по преданию, остается Россией Священного союза, только с какой-то новой, не совсем им понятной замашкой. Славяне знают, что в 1849 году галичане, говорившие «мы русские, мы стонем под чуждым игом, отворите нам двери родного дома» — получили в ответ: «мы пришли сюда не затем, чтобы возмущать подданных против их законного государя, но с тем, чтоб заставить их покориться ему». Славяне знают, что русский посланник в Вене, граф Медем, на замечание своего предшественника Татищева о сочувствии славян к России отвечал: «я знаю в Австрии только австрийцев», — что этот же самый Медем выгонял несколько раз из посольского дома бана Иеллашича, приходившего к нему за советом в 1848 году, как к представителю России. Славяне, бьющиеся в ненавистных им немецких тисках у себя дома, считают немецкое влияние всесильным в России и не верят в искренность русских дипломатических агентов с немецким именем. Недавние знаки нашего сочувствия к ним выказываются покуда чрезвычайно слабо; из 70 тысяч, исчисленных на самое необходимое пособие для поддержания славянского развития на стипендии и матицы, не собирается ежегодно и трети, хотя заезжающие в Петербург славянские гости видят, что у нас частный человек нипочем бросает 70 тысяч на прихоть. Славяне знают из русской печати, в какой степени нынешние наши консерваторы сходятся с бывшими нигилистами в пренебрежении к их судьбе; они принимают выражения сочувствия, доходящие к ним по временам, за заявление небольшой, лишенной влияния на дела группы людей и по результату не могут судить иначе. Передовые славянские люди уверились уже теперь, конечно, что сердце России пошевелилось в пользу единокровных; но, кроме того, что мнение нескольких личностей, хотя бы крупных, не проникает массу разом, эти передовые люди знают также, до какой степени в России мнение еще шатко, дело не соответствует слову, а завтрашний день сегодняшнему начинанию; они знают, что Россия не Америка и что чувства русских остаются при русских людях, а дела все-таки не видно. Удивительно еще, как держится в славянах нынешнее их расположение к России и вера в нее. Эти чувства с их стороны доказывают одно только: сознание невозможности выбиться из тисков собственными усилиями, заставляющее их хвататься даже за такую соломинку, какой была до сих пор надежда на Россию. Но не должно смешивать двух вещей: бессилие стать на связанные ноги не мешает обнаружиться громадной силе, когда ноги будут распутаны.
Все теперь зависит от нас самих, принимая слово «мы» в смысле государства и общества вместе. Славянские населения Австрии и Турции сочувствуют нам лишь отчасти и то скорее литературным образом, даже там, где они располагают некоторой свободой действий, как в Сербии. Иначе не может быть. Разве итальянские населения горячее сочувствовали Пьемонту до 1848 года? Западные славяне не довольно к нам близки по истории, чтобы бескорыстно питать к России чувства русских галичан; но все же довольно близки по крови, чтобы отличить братскую руку от чужой, когда эта братская рука прострется над ними, когда они увидят пока хотя твердое намерение простереть ее. Теперь они смотрят еще вокруг по всему горизонту, ожидая, не появится ли где-нибудь светлая точка на небе, — что очень понятно. Некоторые из наших западных родичей, полусвободные, как сербы[162], горды и хотели бы все сделать сами для себя. В этом отношении можно указать им на опыт, на венский и пештский кабинеты в первой линии, на Пруссию, Англию и Францию во второй, чтобы разуверить их окончательно и отнять У них всякую надежду открыть себе выход собственными силами. Об австрийских подданных нечего и говорить; они, как заживо зарытые люди, будут биться о крышку гроба, пока не задохнутся или пока дружеская рука не приподнимет эту крышку. После каждого усилия и следующего за ним разочарования славяне будут снова обращаться к России. Но для того чтобы рассчитывать на искреннее и деятельное сочувствие к нам обеих славянских групп, на сочувствие, стремящееся к практической цели, надобно, чтобы Россия дала им существенный залог своей готовности переходить от слов к делу, по мере сил и возможности. Всякому заинтересованному понятно, что сила, возможность, время зависят не от нас; но для него важна уверенность в искренности желания помочь ему.
Всякому понятно также, что государство, население которого достигнет, вероятно, к концу текущего века ста миллионов, не будет понапрасну слишком долгое время только желать. Дать славянам эту уверенность могут не дипломатические депеши, а дело, в котором есть своя доля каждому: и власти, и частным средствам, и доброму пожеланию русских сословий и корпораций. Надобно внушить славянам уверенность, что Россия не спускает с них глаз, что деятели их имеют за собой поддержку, что каждый славянин в России — у себя дома. Привожу только заголовки давно сказанного другими. Нужно дать средства хотя не изобильные, но достаточные для поддержания умственного славянского движения, по крайней мере в виде рассадника, там, где для того нет местных средств. Нужно поощрять высоким вниманием знаменитых славянских деятелей. Нужно, чтобы каждый подвижник славянского дела, гонимый за любовь к своей народности, не оставался беспомощным дома, а в случае крайности находил обеспеченное пристанище в России, чему более всего могут способствовать ученые русские корпорации, так как славянские деятели за границей почти все принадлежат к ученому сословию. Нужно, чтобы в России, по мере надобности в умелых людях, вызывали их преимущественно из славянских земель, где их так много, и завели бы для того специальные сношения. Нужно всевозможными средствами распространять между заграничными славянами русскую литературу, открывая им материальные доступы к ней: только в этой литературе найдут они общую народную связь между собой и с нами. Нужно в то же время знакомить Россию со славянским миром, усвоить нашим университетам и другим высшим заведениям славянские курсы истории, статистики и проч. наравне с отечественными. Нужно, чтобы в России осознали наконец, что славянское католическое духовенство, главный руководитель и хранитель народного чувства, исполнено любви к России, что оно состоит в большинстве из горячих русских патриотов, — и заменяли бы ими, насколько найдется для того желающих (прежде всего в армии) нынешних высших и низших ксендзов. Нужно, по моему мнению, открыть русскую службу, особенно военную, иностранным славянам наравне со своими подданными, принимая служивших тем же чином, не в пример другим чужеземцам; такое допущение будет полезно и нам, и им, и в настоящем, и в будущем. Меры эти должны быть общим правилом, а не демонстрацией только на известный случай; должно создать постоянное нравственное соприкосновение между Россией и заграничными ее братьями. Те из вышеприведенных мер, которые не зависят от официальной власти, все-таки требуют почина сверху, без которого у нас покуда ничто не идет; но затем на русском обществе лежит обязанность усвоить их себе и распространить. Мало внушать эти чувства, надо создать на них моду и потом превратить ее в дело чести. Затем, если эти обязанности не войдут в общее сознание, то нечего и говорить, — значит, нельзя верить в Россию.
