– Помни – твой противник будет сильней, и руки у него длинней. Зато ты должна лучше чувствовать время, ритм… Сабельный бой – это танец, просто самый жестокий! А танцы – женское искусство.
Только всех заняла – новость. Приехал епископ Дионисий Пемброукский. Немайн побежала встречать, как была, с рукавами поддоспешника, торчащими из–под верхнего платья. И точно, епископ перед службой переоблачался, а потому перехватить – успела.
Пока с губ слетало приветствие, руки протянули корзинку. Что–что, а плести из ивняка красивые вещицы в Камбрии умеют. Еще и выбирают лозу разных оттенков, чтобы узор вышел…
Епископ подарок принял, заглянул внутрь. Улыбнулся.
– Ушастые. Чтобы я помнил о великолепной и в разлуке?
– Чтобы мышей и крыс ловили, – сказала Немайн, – чтобы чумы не было.
Попалась!
– Крысы и мыши – понятно, но чума тут при чем? Как может животное помочь от дурного воздуха?
Немайн дернула ухом. Заложила руки за спину, выпрямилась.
– От дурного воздуха может произойти много хворей, но чуму переносят блохи, а блох – крысы… И зараженные люди – если болезнь поражает легкие.
Слово за слово…
Немайн сама не заметила, как помянула о микробах, но раз уж добралась – красок не пожалела. Маленькие. Невидимые. Часто – злокозненные. Часто – опасные.
– Все разумные люди знают, что моровые поветрия проистекают от дурного воздуха, – сказал епископ. – Безусловно, без попущения Господня и лист с дерева не упадет, но вот так, напрямую приписывать болезни бесам… Это, дочь моя, мракобесием и называется! От кого, но от тебя такого не ждал. Чем занят его святейшество? Теперь ведь он твой духовник.
– Книги читает, – сказала Немайн.
– У него же глаза…
Сида только улыбнулась. К островатым клычкам Дионисий за год жизни в Камбрии уже привык и полагал их приложением к происхождению базилиссы Августины от брака дяди с племянницей. Этакая форма неудовольствия свыше, причем в высшей степени справедливая. Родителям наверняка больно смотреть было, а девочка вполне собой довольна. Не тогда, так сейчас.
– Меня тоже беспокоят глаза его святейшества. Я понимаю, он обрадовался… но как бы не испортил их еще сильней. Ему нельзя читать слишком долго. Эх, был бы он камбрийцем, я могла бы сказать, что это такой гейс. А так он в гейсы не верит.
– Болезни, происходящие от бесов, гейсы… еще недавно ты боролась с пережитками язычества. А теперь?
– А что теперь? Нет в ограничении нагрузки на больной орган ничего, кроме житейского здравого смысла, – сказала Немайн. И все же огненные вихры покаянно склонились, – но гейсом именовать, согласна, нехорошо. Виновата. Больше не буду.
– А уверение, что все болезни от бесов?
– Я, преосвященный Дионисий, мельчайшие существа бесами не именовала. Маленькие паразиты… Крысы невелики, блохи совсем малы, а эти совсем крохотные. В том, что они существуют, можешь убедиться. Они малы, но увидеть их можно, хотя для этого и потребуется инструмент…
Если бы разговор шел внутри. Если бы не сбежались люди. Если бы добрая половина горожан не знала греческий…
Теперь пути назад не было. Весь город знает – сида собирается показывать нечистую силу. Служба прошла скомкано. Люди молились искренней, чем обычно, но того, что будет дальше, ждали еще сильней. Наконец, явились носилки со святейшим Пирром – и устройством.
Друиды уплыли в Ирландию, но всякий, кто видел в руках патриаршего секретаря блестящее стекло на бронзовых ножках, с винтами, вспомнил: у друидов и ведьм побогаче бывают иногда шары из прозрачного камня, которые они используют для снятия проклятий. Обычно – маленькие. Здесь – не шар целиком, только часть. Зато – большой!
В нефе уже подвинули скамьи. Посередине, под пересекающимся светом из витражей – стол. Ушастая сида, что пристроила под лупой образец, и разводит руками.
– У меня другие глаза… Святейший Пирр, твой секретарь умеет пользоваться большой лупой?
Секретарь Пирра – свой, гленский, из вновь рукоположенных белых священников. Еще зимой был воин как воин, в общем строю стоял с копьем. Таким и остался, только сменил копье и топор на слово, и стеганую куртку – на сутану. Да жена–попадья окончательно перестала бояться развода… Оглядывается на патриарха.
– Начинай, сын мой. Мне тоже интересно.
Секретарь взялся за ручку маленького ворота. Принялся поворачивать – чуть заметно. Множество глаз – самых влиятельных глаз Британии, что уставились на него со всех сторон, не заставили руку ни дрогнуть, ни дернуться. Второго такого прибора нет. Оставить его святейшество с маленькой лупой из бесцветного камня, который сида называет «силикат бериллия»? Простить, пожалуй, простит. А совесть? Новый прибор – простому священнику заказать не по худому кошелю. У патриарха константинопольского денег тоже немного. Есть десятина – которая, на деле, куда меньше десятой части дохода гленцев, и так вся уходит на подготовку новых священников. Есть назначенное Римом и Карфагеном вспомоществование, но его хватит лишь на прожитие самому иерарху и скромному штату, никак не на скупку драгоценностей. Вот и смотрит патриарх на прибор для чтения так, словно это его глаз вынули и приспособили к делу.
Пирр камбрийскому любопытству отказать не смог – не теперь и не в том, что оно же и принесло, опередив греческую мудрость. Стоит, раздумывает над иронией бытия: у Августины–Немайн в голове вся императорская библиотека, да и своих мыслей немало, но и ее обходят, словно легкая квадрига тяжелую трехосную колесницу в смешанной гонке в честь королевских свадеб… Так же ловко – на повороте, на разгоне. Так же временно – потому, что трехосная без груза немногим тяжелей, а тянет ее аж шестерка.
Не зря украшали ипподром! Ристалища вышли славными, а зрители орали так, что вспомнился Константинополь. Какая разница, что вместо ипподромных партий своих во всю глотку поддерживали кланы? Та, что до поножовщины не дошло – на трибунах ипподрома нередко лилась кровь. Не все плохо в обычае кровной мести – иногда он придает людям должную сдержанность. Кстати, Кэдманы взяли немало призов, и искренне считают, что успехом обязаны своей сиде.
Правы. Как только местная изобретательность повисает в воздухе, теряет нить – как и что искать, бегут за советом к Немайн. Без могучей основы, без греческого знания, у местных никаких открытий бы не было.
Увы, она всего лишь девушка, пусть и касалась ее лба и рук душистое миро помазания. У нее не тысяча рук, и голова одна – приходится ставить на службу природную любознательность граждан. По Кер–Сиди объявлено – всякий хитрый опыт с новой механикой – разрешен, но за линией городских стен. Место надлежит огородить, на ограждение повесить красный флажок. Трижды громко объявить о возможной опасности…
Все для того, чтобы зрители собрались! Бывало, иных потом для похорон по кусочкам собирали – все равно красная тряпица действует, как приглашение на состязание бардов или рыцарский турнир. Что ни день – то эксперимент, что ни неделя – удачный. И никогда не угадаешь, что следующим придет в голову пытливому камбрийскому разуму.
Два месяца назад стекольщик был в гостях у гончара – тот хвастал новым гончарным кругом с водяным приводом. Мастерская стояла в предместье, красная лента нашлась в косе у дочери стекольщика, три раза проорать: «Берегись, колдуем!» – недолго…
Так на гончарный круг легла не глина, а стеклянный расплав. Жертв не было, зато мастера приметили: куски стекла, отогнанные внутри быстро крутящегося горшка, получаются ясными, без пузырьков. В окно это не вставишь, зато можно отшлифовать и продать, как поддельный хрусталь. Тускловатый, зато большой. И разных цветов. И дешевый.
Работа ювелира встала святой и вечной куда дороже стекла. А еще кто–то выковал четвероногую подставку, пристроил упругие зажимы, вороты – как в баллисте, только маленькие, клинья. Немайн говорит, ничего бы не вышло, если бы не новый инструмент, который – десятками! – выходит из–под ветряных и водяных молотов.
