Сида, между тем, проводит краем платка по самым шестерням. Рассматривает грязь.

– Только сейчас смазал?

– Постоянно умащиваю, великолепная!

– Верю… Потому ничего и не сломалось пока. Но это лишь оттянет поломку. Скрипит, значит, трется. Так. Неужели при производстве размеры нарушили? Не верю! Их пилят по лекалам, с запасом в палец… Первые ветряки ставили при мне, там порядок. А тут нет зазора вовсе. Хмм. Что, если…

Она тянется к поясу. Там – холмовые клинки. Кованы, правда, людьми – точней, мастером Лорном из Кер–Мирддина. Но – не хуже. А ей нечисть глаза не отведет! Если злые фэйри тормозят вал, когти в шестерни суют – сейчас полетят клочки, брызнет волшебная кровь… Только…

– Великолепная, не надо!

– Чего не надо?

Уши прижала.

– Не руби хоба, пожалуйста. Хобы вовсе не плохие! Может, это я чего сделал неправильно? Вон, видишь, в углу мешок муки. Я же понимаю, хоб – обычный мельничный фэйри, и есть ему надо. Пусть берет! Лишь бы не скрипел и ничего не ломал. А может, ему еще что надо? Ты спроси!

Ответ – вздох. И рука ложится не на меч или кинжал – на самый маленький из ее клинков, меньше ножа для еды. На перочинный ножик. Узорчатое лезвие впивается не в невидимого хоба – в главный вал! Летит стружка.

– Так. Смотрим: тут сверху следы твоей смазки. Отлично. Хорошо ветряк содержишь.

Приходится напомнить:

– Он мою семью кормит. Как за ним не ходить? Договор такой же, как и у тех, кто получил машины до того, как ты саксов колотить отправилась: твои четыре часа в утренний бриз, остальное время мне в кормление… Так что с хобами?

– С хобами – ничего. Будут докучать, отца Пирра позовешь. А вот с теми, кто построил ветряк, а детали не пропитал, я разберусь…

Ладонь ложится на кинжал.

– Они у меня получат!

Смотритель вздыхает. Знал бы, что виноваты люди, поговорил бы с ними сам. Она же так разберется, что и хоронить нечего будет. Хуже того – никто и не вспомнит, что кого–то надо хоронить! Ее власть – над текучей водой, а что такое время, если не река? Вот сделает так, что человек и не рождался никогда… Страшно, аж жуть!

Она между тем медленно и четко, так, что каждое слово в уши врезается, доводит:

– Ты – не виноват. Чинить будут те, кто машину запорол… без оплаты. Но недели две работы потеряешь. Можешь строителей простить, можешь требовать возмещения убытка… Ну?

Смотритель руками разводит.

– Хватит с них и того, что «за так» две недели проработают. Неплохая наука! Я не зверь.

Она еще слушает – одним ухом, но уже сбегает вниз по лестнице. Мимо ремней и деревянных шестерен, мимо пристроек к башне: вот валяльня для сукна – стоит, вот пила по камню, бруски из серых глыб нарезать – тоже стоит. Зато вертится цепь с черпаками. Плещет вода ‑ из реки в акведук, по которому журчащий поток пойдет к подножию другой башни, потом – на самый верх, опять ветром, и уж оттуда, под напором, вода разойдется по всему городу. Пока – не в дома. Пока только в колонки, по одной на два дома.

Она бежит дальше. Недостроенный Собор проступает из земли, как не раскопанная до конца древность, кутается в леса Университет: второй этаж не перекрыли, на первом уже занятия. Надо заглянуть, как ни жаль отвлекать что студентов, что преподавателей. Для треугольных ушей дверь – не преграда. Каждая аудитория сама докладывает, что в ней происходит.

Отец Пирр пытается наспех вколотить в студентов теологического факультета хотя бы азы. Курс ускоренный. Доучивать можно, отзывая от прихода. Будут подменять друг друга по очереди. Группа будущих врачей собралась кружком вокруг лысого человека в белом балахоне. Темноволосая девчонка – прямо перед студентами – до хрипоты спорит с друидом. Тот не соглашается, но спор ведет почтительно: Нион Вахан – ватесса, пророчица высшего уровня посвящения. Друид такого достигает после двух десятков лет обучения – если хватит способностей и трудолюбия. Ватессу ничему не учили – сама подсматривала. Любопытный ребенок, рано понявший, что лишний вопрос приближает смерть, а лишнее услышанное слово продлевает жизнь. Вот и живет на свете девочка, не умеющая развести огонь в очаге, зато способная разбить самые сложные интриги. Теперь обсуждает, какую логику следует преподавать студентам: аристотелеву или математическую. Друид, который о второй не слыхал вообще, скромно настаивает, что начинать нужно с того, что понятней.

– А что понятней? Ну вот, пример: если для всякого эпсилон существует такое лямбда, отличное от нуля, что для любого пси менее лямбда… Ты пришла! Здравствуй, Немайн! Я – это ты.

Именно так и считает. Раньше даже не здоровалась: к чему с самой–то собой? Пророчица – часть богини. Не такая большая, как рука или нога, но за палец сойдет… Так что простое приветствие – большой шаг вперед. Может быть, когда–нибудь Нион Вахан с удивлением поймет, что она – это она, и что индивидуальность не мешает быть частью чего–то большего, если это большее стоит того. Но теперь рыжая и ушастая рада и такой малости, как здравица.

– Я пришла. Доброго тебе утра, Нион. Мне кажется, что Аристотель понятнее тем студентам, кто пришел к нам взрослым. Да и остальным не повредит.

– Мне понятней математическая.

Разумеется. Про Аристотелеву рассказывает друид, а ватесса до сих пор побаивается друидов, хотя ирландские мудрецы не имеют ничего общего с чудовищами, которые лишили девочку детства. Математической учит предмет обожания… хорошо, что уже не обожения. Значит, интересней. Значит, полное доверие учителю. И – никаких пережитков античности в голове. Хорошая ученица. Беда в том, что другую такую в седьмом веке отыскать вряд ли получится.

– Тебе, Луковка, – «Нион» это чуть исковерканное «нионин», лук, – да. Но ты это я. Значит…

– Тебе тоже?

– Точно. Но мы с тобой – не все.

– Забыла! Опять…

Немайн улыбается. Действительно, «я – это ты».

– Я тоже временами забываю. Заметишь – напомни, хорошо?

Серьезный кивок.

Вот чем хорошо кельтское язычество: боги вовсе не непогрешимы. И если богиня – пусть решившая жить с людьми и крещеная, но, с точки зрения Луковки, все равно богиня – просит проверить, не наделала ли она ошибок, бывшая жрица охотно проверяет. И находит! Вот и теперь – насупилась.

– Похоже, тебе кто–то и без меня напомнил и вряд ли просто сказал. Опять неприятности на стройке?

– На производстве ветряков. Сида в поход – пропитку дерева прекратили. Думала – украли состав. Нет, в подвалах башни каждая бочка на месте. Нетронутая. И ведь объясняла: пропитка нужна, чтобы дерево не разбухало и не гнило. Нет. Что на них нашло?

Луковка вздыхает.

– Злого умысла не вижу. А ты?

– Тоже. Но терпеть самовольные отклонения от техпроцесса? Нет уж. Загляну к Анне, она как раз читает простые волшебные вещи…

Анна – старшая ученица и самая матерая ведьма в округе. Не в смысле характера, а на деле. Зелья – лекарства и яды, огромный врачебный и ветеринарный опыт. Сама себе лучшая рекомендация: в раннем средневековье люди стареют рано, а она, на четвертом десятке, – красавица, каких поискать, светлая голова. Второй человек после Луковки, что обладает техническим мышлением. Картина мира у нее в голове еще та: подобия, Силы, истинные имена – но ведьминские понятия на диво удобно срослись с инженерной наукой двадцать первого века. Теорию решения изобретательских задач, например, ведьма применяет изящней наставницы – может быть, потому, что у нее в голове нет готовых рецептов, что человечество накопило за полторы тысячи лет. Так и выходит, что наставница учится у собственной ученицы и надеется, что Анна сумеет перевести науку на язык, который поймут в этом веке.