Ехать действительно оказалось совсем недалеко – солнце еще не зашло за вершины окружающих долину гор, а мы уже поднялись к перевалу. Небесная Мать сидела на скале, над самым гребнем перевала и не отрываясь смотрела в сторону ледника. Мы поднялись на гребень, и я сразу же увидел знакомые плотные клочья тумана, ползавшие по каменной осыпи и верхней части ледника. Подняв голову я негромко спросил:
– Теперь ты видишь, что я прав?!
Она посмотрела на меня невидящим взглядом и прошипела:
– Что же я наделала!.. Прорыв в Брошенный Мир!.. Кто знает, какое чудовище может в следующий раз проникнуть сюда, ко мне из этого ужасного места?! Но теперь я знаю в чем дело и приму свои меры – прорывов больше не будет!!!
– Тогда, я… пошел?.. – Спросил я, и Небесная мать, будто бы очнувшись, кивнула:
– Да, уходи… Прямо сейчас… И… спасибо тебе!..
Я повернулся к неподвижно замершему шуту.
– Прощай, Фрик, береги себя, ты, все-таки, будущая слава этого Мира.
– Ты уходишь, – еле слышно переспросил он, и я утвердительно кивнул, – прощай Тон, сияющий дан Высокого данства, и пусть тебе сопутствует удача!
Я повернулся и зашагал в сторону уплотняющегося, наливающегося серой нечистотой тумана. Но сделав не более четырех шагов я снова остановился и, обернувшись попросил:
– Свободный дан Кай, спой мне свою песню про данов… помнишь – «На свете жил веселый дан…»
Дан Кай кивнул, а я в ответ махнул рукой и снова зашагал к леднику, к туману.
А за моей спиной набирал силу легкий, чистый, без всякого намека на заикание и пришепетывание, тенор:
– Веселый дан на свете жил,
Пил пиво, мясо жрал,
И никогда он не тужил,
Со всей округою дружил,
А женщин обожал.
Но срок пришел, и час пробил,
В гробу роскошном дан почил.
И что осталось от него?..
Да вот – почти что ничего:
Горсть праха, шесть пустых мыслишек,
Сто тридцать восемь ребятишек.
Никто и не вспомнит о нем,
А дан тихо спит под камнём…
Нет, под камнем.
А плотное, туманное облако было все ближе и ближе.
– Серьезный дан на свете жил,
К наукам страсть питал,
Штук пять трактатов сочинил,
Семь од и мадригал сложил,
А женщин избегал.
Но срок пришел, и час пробил,
В гробу приличном дан почил.
И что осталось от него?
Да вот – почти что ничего:
Горсть праха, шесть скучнейших книжек
И сорок девять ребятишек.
Никто и не вспомнит о нем,
А дан тихо спит под камнём…
Да нет, под камнем.
Я вступил в туманный сгусток, и серовато-белые жгуты взметнулись вокруг меня, жадно обнимая мое тело, облаченное в легкие кожаные доспехи черного изверга. Но до моего слуха все еще отчетливо доносились слова песни другого Мира:
– Жестокий дан на свете жил,
Доспехи не снимал,
Железом нечисть он крушил,
Мужчин сжигал, детей душил,
А женщин распинал.
Но срок пришел, и час пробил,
Жестокий дан подох и сгнил.
И что осталось от него?
Осталось много кой чего!
Горсть праха, тысячи могил,
Гарь пепелищ, вопль рваных жил,
И призрак, чтоб карать того,
Кто вдруг забудет про него!
Про жестокого дана.
Песня закончилась. Шуршание невидимого жесткого льда под моими ногами вдруг сменилось хлюпаньем мелкой воды, порыв ветра ударил в молочно белый кисель, окружавший меня и прорвал его. Я увидел, что стою на самой опушке притопленного мелколесья, а в десяти метрах от меня начинается довольно крутой подъем, по которому вьется протоптанная тропинка.
Выйдя на сухое место, я первым делом переоделся в привычную джинсу и спрятал кожаные доспехи в мешок. Подъем был не крут, и с вершины холма я увидел нашу обычную деревню – десяток домов, крытых соломой. На околице деревни меня встретила бойкая старушка, и не успел я задать ей хоть какой-то вопрос, как услышал ее заливистый голосок:
– А ты, сынок, случаем, не корреспондент будешь?.. Тут уже, почитай вторую неделю все какого-то корреспондента ишшуть?
– Правильно ты, бабушка, угадала, – улыбнулся я в ответ, – я и есть корреспондент. А кто меня ищет, милиция?
– Зачем милиция? – Удивилась бабка, – доктора наши, из больницы из N-ской! Да и сейчас один как раз здесь, вон его мотоцикл у Степановой хаты стоит. Это он Степану указания дает, что делать, когда твое тело отыщется. Я ему, врачу этому, говорила, что…
– Пойду-ка я, послушаю, что надо делать, когда мое тело отыщется! – Перебил я словоохотливую бабку, и, развернувшись, быстро зашагал к Степановой избе. А в избе сидел осунувшийся и побледневший Петр Забродин. Увидев меня, входящего, сидевший на лавке, ассистент заведующего отделением ОРЗ N-ской больницы, отвалился к стене и прошептал побелевшими губами:
– Да вот же он!.. Живой и здоровый!..
Впрочем, Петя быстро пришел в себя, и спустя час, потраченный на обед у хлебосольного хозяина избы, также обрадованного появлением пропавшего в лесах корреспондента, мы катили на Петином мотоцикле по ухабистой сельской дороге. Петр захлебываясь встречным ветром, рассказывал какой переполох в больнице, да и во всем районе, наделало мое исчезновение, как Борис Ильич решил пока ничего не сообщать милиции, рассчитывая на собственные силы и даже сам звонил в мою газету, пытаясь продлить мою командировку. Свой сумбурный, восторженный рассказ о моих поисках он то и дело перебивал вопросом: – Да где ж тебя все это время носило?! – на который не требовалось ответа. Я помалкивал, и только когда мы лихо проскочили поворот на N-ск, я поинтересовался, куда Петя катит.
– Нет, корреспондент, – чуть повернувшись в мою сторону, проговорил Петр, – Я тебя домой доставлю, чтобы ты, не дай-то Бог, еще где-нибудь не заплутал!
Через три часа тряского пути, я оказался у своего дома в родном городе. Прощаясь с Петром, я как можно спокойнее сказал:
– Да, вот еще, чуть не забыл, больше никаких инфекций и никаких эпидемий в вашем районе не будет. Так что можешь переквалифицироваться.
Петр удивленно посмотрел на меня и недоверчиво переспросил:
– А ты откуда это знаешь?..
– Верь мне, Петр, – торжественно, словно произнося клятву, проговорил я, – наша российская журналистика никогда не врет!
Но он мне, похоже, не поверил.
А на следующее утро сидел в кабинете нашего главного редактора и отводил виноватый взгляд от его требовательных, осуждающих глаз.
Я мог бы рассказать ему всю правду и при N-ские эпидемии, и про их происхождение, но… он бы мне не поверил!
Вы ж вот тоже не верите!
