Он бросил автомат, захохотал дрожа, и вдруг, рванул в другую сторону; многочисленные очереди на лету швырнули его к стене, пригвоздили, трясли, … но этого Мальчик уже не видел, и даже не слышал, у него подкосились ноги…

Урывками, словно сквозь пелену тумана, помнит Мальчик, как его несли на руках, везли на очень жесткой грязной, а потом мягкой тихой машинах. И где-то он спал в тишине. А проснулся от гула, и все трясло, летало, бросало, и его стало тошнить, стало совсем плохо.

— Проснись, проснись, золотой! — какой-то нежный, грудной голос на русском; гладят его по головке, — ну, пора, пора, просыпайся.

Новый мир, тишина. А перед ним очень доброе, красивое, румяное лицо; ласковые васильково-сияющие искренние глаза; и как и кожа на шее, вся она в белом, и все вокруг в белом, лишь ароматные полевые цветы в вазах пестрят, еще более обновляют вид, наполняя маленькую комнату уютом, теплом и любовью.

Любовь! Так и звали эту красивую молодую женщину, и видимо, все ее любили, все офицеры дарили ей цветы, но, как заметил Мальчик, только у одного, у какого-то молоденького, тоже еще румяненького, она брала цветы с удовольствием, и потом, оставшись одна тайком сладостно нюхала.

— Люба, ну Любовь Николаевна, давайте пойдем в кино, — приглашали ее женщины каждый вечер, а мужчины звали в бар, но она, ласково улыбаясь, всем отказывала, теперь по вечерам у нее появилось другое очень приятное занятие, она купила Мальчику велосипед и все свободное время шло освоение техники: во всем гарнизонном госпитале один ребенок, и все внимание на них.

— А что, похож, даже очень похож, — подтрунивали над ней женщины.

— А может где нагуляла? — полушутя говорили офицеры.

А Любовь Николаевна счастлива, радость свою скрыть не может, часто поглаживает золотистые кудряшки Мальчика, шепчет ему или сама себе:

— Вот, не ждала не гадала, а сын появился… усыновлю. Неужели?! — и она со страхом прикрывала рот, оглядывалась и потом частенько поглядывала на часы, к ночи ее настроение портилось, они шли домой.

Дом — это небольшой кабинет старшей сестры-хозяйки, где теперь вместе с Мальчиком днюет и ночует Любовь Николаевна. Перед сном они пьют чай со сладостями, обязательны фрукты, в это время каждый вечер смотрят «Спокойной ночи, малыши». Потом она его купает, укладывает спать в кровать и что-нибудь детское читает, со все тускнеющим голосом, часто смотрит на часы и говорит: «Теперь спи, спи, дорогой! Спокойной ночи!». И почти каждую ночь в коридоре слышатся твердые шаги, и, не стучась, дверь дергают, она открывает, Мальчик уже отворачивается и действительно пытается заснуть, а комната наполняется непонятными, не очень хорошими мужскими запахами, и хоть говорить он пытается тихо, а голос командный, грубый, властный.

— Ну подождите, он еще не заснул, — каждый раз слышится печальный голос Любови Николаевны. Они еще пару раз что-то разливают, шелестит фольга. — Не курите, пожалуйста, не курите, ребенок!

— Тогда давай побыстрей.

После этой команды раздвигается диван, тушится свет, вот тогда Мальчик и засыпает.

Иногда он просыпается среди ночи от шума воды, это Любовь Николаевна долго душ принимает. Потом ложится на свой диван и долго ворочается, сопит, и если начала, как обычно, плакать, то вскоре переберется в кроватку к Мальчику, чего он так хочет, и, думая, что он спит, сквозь всхлипы горячо целует, обнимает, что-то завораживающе говорит.

На утро диван всегда прибран, все блестит, будто и не было ночи, и она будит его, всячески лаская, зовя к завтраку, предрекая праздничный день. Думалось, что так будет всегда, и становилось даже лучше, по ночам никто не приходил, на часы Любовь Николаевна не смотрела, и казалось, еще более расцвела, стала еще счастливее и красивей. Да это вдруг вмиг оборвалось.

Как-то поутру прибежала Любовь Николаевна вся в слезах, бросилась ничком в кровать, рыдает. Следом женщины:

— Успокойся, Люба. Кобель, он есть кобель.

А еще погодя появился пожилой офицер в усах, за ним молодая, высокая, стройная особа, одетая, как в кино.

— Гм, гм! — кашлянул офицер в кулак, еще долго выправлял усы. — Любовь Николаевна, извините, тут дело такое. Приказ есть приказ. Вот новая старшая сестра-хозяйка.

— Это не новая сестра-хозяйка, — вдруг вскочила Любовь Николаевна. — Это новая шлюха, как я.

Молодая особа грубо огрызнулась, чуть не вцепились, их разняли. Все ушли. Появился другой офицер, более молодой, но, как понял Мальчик, тоже из командиров.

— Я десять лет служу, я десять лет мотаюсь по гарнизонам всей страны и мира, — уже более сдержанно говорила Любовь Николаевна, — и неужели я так и не заслужила даже однокомнатной квартиры хоть где-нибудь, хоть на Камчатке!

Офицер тоже что-то говорил, в конце развел руками и ушел. Еще один день Любовь Николаевна не сдавала «позиции», а потом пришел он. Мальчик никогда его не видел, да сразу узнал по шагам в коридоре. Учуяла его издалека и Любовь Николаевна, напряглась, насупилась.

— Люба, Любушка, — елейно начал военный. Это был грузный, крепкий, уже в возрасте человек, с очень густыми бровями на смуглом лице.

— Не надо при ребенке, — отстранилась она от его ласк.

— Давайте выйдем в коридор.

Вначале слышалось только «бу-бу» мужское и тихое женское, а потом голоса стали выше, и уже все слышно.

— Ну что ты ко мне пристала, что ты ревнуешь, что ты мне, жена, что ли?

— В том то и дело, что не жена. Но вы со слезами на глазах обещали обо мне всю жизнь заботиться. «Дозаботились» — десять лет за собой шлюхой возите. А теперь постарела, другие есть; чтоб избавиться — в Чечню, на фронт. И я рада, я рада вас всех не видеть, но Вы мне сколько лет уже квартиру обещаете?

— Это не в моих силах!

— Как не в Ваших? — перебила она, — А у Вас, как я знаю, на каждого ребенка по квартире, и еще две в Москве, в запасе.

— Ну-ну, ты в мои семейные дела не лезь.

— А мне уже тридцать, у меня мать…

— Что-то ты прежде о матери не говорила… Короче, ты еще военная, мы в прифронтовой зоне, на военном положении. Или ты выполняешь приказ, или…

— Александр Вячеславович, Саша, я замуж хочу…

— Ну и пожалуйста, только как медовый месяц — горячую точку — Чечню, потом женись и квартиру получишь.

— Саша!

— Уйди, отстань… Тоже мне, от какого-то «летехи» цветочки берет, а может, и «рога» мне наставила…

— Постарела я, постарела, надоела! Сознайся!

— Замолчите! Приказываю!

— Александр Вячеславович, памятью отца. Пожалуйста!

— Не трожь! Отставить! Ты три квартиры прокутила, все курорты объездила.

— У меня ведь ребенок, пощадите!

— Что? Этот!… А при чем тут ты?… Два часа на сборы, борт будет в десять нуль-нуль… А с ребенком государство разберется.

Буквально за один день эта женщина резко изменилась, особенно глаза, ставшие из васильковых, задорных — белесо-небесными, большими, думающими о другом.

— Вы моих Папу и Маму увидите, скажите, что я их жду, — вдруг выдал Мальчик, вглядываясь в ее лицо.

— Откуда ты знаешь, что я в Чечню?

Он молчал. Она обняла его, стала целовать, и губы у нее тоже стали жесткими.

— Скажи хоть, как тебя зовут, как твоя фамилия и где тебя я буду искать?

— Я вас сам найду.

— Ты-ы?

Она отстранилась, еще шире стали ее глаза, взгляд далеко уполз.

— Любовь Николаевна — обходной, — в дверях появилась медсестра.

— Да-да, я сейчас, — она встала, двинулась к двери, обернулась, — я вернусь, попрощаюсь.

Больше он ее не увидел. Через пару минут пришел какой-то офицер, не дал забрать даже велосипед, взял его за ручку и повел через весь плац в другой корпус, там он попал «под заботу государства».

Эту ночь его никто не кормил, спал он на нарах под шинелью. А на следующее утро тот же офицер его куда-то отвез, и там были люди в форме, как у его отца, — милиционеры, они тоже его весь день не кормили, а все допытывали, как зовут, чей, откуда и прочее. Потом много раз фотографировали, даже пальчики чернилами мазали. А он все плакал, сопел, просил пить, к вечеру его накормили, посадили в поезд с толстой тетенькой, которая раньше него храпеть стала. И через день он попал к детям, таким худым, исподлобья странно глядящим. Это был «Детский дом», но почему-то сами дети называли это место «колонией».