Титан Возрождения – потому и титан, что его слишком много, и больше, и больше, и вот он уже готов лопнуть, но всё равно продолжает сопрягать всё со всем без всякого различения (вот и еще одна знаменитая формула Кузанца: quodlibet est in quodlibet – всё что угодно во всем чем угодно; эту формулу Бруно припишет Анаксагору – не без причин). И не забудем, что титанизм изначально связан со страданием – как раз-таки с карой за чрезвычайное, за неистовую чрезмерность (наверное, греки, великие блюстители меры, придумали этих титанов себе в назидание). Суровый А. Ф. Лосев ругал Ренессанс именно за этот губительный и чреватый большими ошибками титанизм. Но эта эпоха и не могла быть другой – в ней человек за короткий срок открыл в самом себе и в мире вокруг столько нового и чудесного, что не мог не схватить, скажем так, лихорадочного головокружения от успехов, такую болезнь, которая парализует логику. И поразительно вовсе не то, что великие открытия смешивались тут со всякой сомнительной всячиной. Поразительны, разумеется, сами эти открытия, а всячины ведь всегда было много – не то что открытий, тем более такого калибра.

Выходит, что путь Джордано Бруно – это действительно типический путь ренессансного мага, если понимать под последним этакого синкретического энтузиаста, человека без меры и без границ. Его биография – коснемся ее совсем кратко – пестрит совпадениями всяческих максимумов и минимумов.

Он родился близ Нолы (отсюда – Ноланец) в 1548 г., через шесть лет после того, как была учреждена Святая инквизиция. То было время реформации и контрреформации, схватки противоположностей в решающей точке европейской истории. И Бруно последовательно менял в этой схватке стороны. В 1565-66 гг. этот будущий еретик становится монахом Доминиканского ордена и получает имя Джордано. Вновь инквизиция, словно тень: доминиканцы традиционно преуспевали в этом деле расправы над еретиками и им сочувствующими… Выходит, будущий мученик Бруно пошел в потенциальные инквизиторы. Впрочем, помимо обязательной теологии этот невероятно талантливый молодой монах изучает и запрещенную литературу – к примеру, комментарии Эразма к Писанию. Но дальше – больше: на одном диспуте Бруно осмелился защищать арианство – видимо, не по убеждению, но только из, так сказать, интеллектуального куража, что нисколько его не спасло, и были доносы, и вездесущая инквизиция перешла из виртуального присутствия в судьбе Бруно во вполне реальное – против него было возбуждено первое дело. Но Бруно бежит. Идет 1576 год, и будущие скитания на своих двоих проведут его через Северную Италию, Францию, кальвинистскую Женеву, где он вновь навлечет на себя гнев не меньший, чем некогда дома. После недолгого, но ощутимого заключения у кальвинистов – Тулуза, Лион и Париж (конец лета 1581 г.). Именно здесь он получает известность не только как еретик и смутьян, не могущий удержаться от подсудных споров, но собственно как ученый и видный философ.[9] Здесь же он издает свои первые книги, в основном посвященные искусству памяти.

Однако на месте человек ренессанса не задерживается (опустим здесь те религиозно-политические обстоятельства, которые способствуют его отъезду), путь его лежит в Лондон. Здесь – снова ссоры и споры, на этот раз с оксфордскими гуманистами, презренными «педантами», которые за малейшее отклонение от аристотелевского Органона налагали на диспутанта денежный штраф.[10] В Лондоне Бруно пишет свои основные работы – диалоги на итальянском языке (до этого он пользовался латынью): «Пир на пепле», «О причине, начале и едином», «О бесконечности, вселенной и мирах», «Изгнание торжествующего зверя», «Тайна Пегаса», «О героическом энтузиазме», в которых дан полный свод его синкретического учения – от критики Аристотеля до восхваления исконной египетской мудрости.

В 1586-м Бруно возвращается во Францию, а после очередного скандального диспута в Камбре едет в Германию, лоскутную и раздробленную, где ему приходится ездить из области в область в поисках дела и места. Он больше обычного задерживается в Виттенберге, потом едет в Прагу – главный эзотерический центр тех времен, – и снова в Германию, на этот раз во Франкфурт, позже в Швейцарию. Около 1591 г. ему и приходит в голову план возвращения в родную Италию, к тому же через знакомого книготорговца по имени Джованни Баттиста Чотто на него выходит венецианский богач Мочениго, подыскивающий себе самого лучшего наставника… Уже на следующий год отношения учителя и ученика конвертируются в донос: «Я, Джованни Мочениго, сын светлейшего Марко Антонио, доношу, по долгу совести и по приказанию духовника, о том, что много раз слышал от Джордано Бруно Ноланца, когда беседовал с ним в своем доме, что, когда католики говорят, будто хлеб пресуществляется в тело, то это – великая нелепость; что он – враг обедни, что ему не нравится никакая религия; что Христос был обманщиком и совершал обманы для совращения народа и поэтому легко мог предвидеть, что будет повешен; что он не видит различия лиц в божестве, и это означало бы несовершенство бога; что мир вечен и существуют бесконечные миры; что Христос совершал мнимые чудеса и был магом, как и апостолы, и что у него самого хватило бы духа сделать то же самое и даже гораздо больше, чем они; что Христос умирал не по доброй воле и насколько мог старался избежать смерти; возмездия за грехи не существует; что души, сотворенные природой, переходят из одного живого существа в другое; что, подобно тому как рождаются в разврате животные, таким же образом рождаются и люди»[11]. Что было дальше, мы знаем.

Из всей этой, нами существенно сокращенной, вереницы событий и мест следует кое-что важное: может быть Бруно и был магом, может быть Бруно и был ученым, философом и/или поэтом, но прежде всего и фактически Бруно был странником и искателем – тем человеком, в котором так ярко занялся огонь динамической эпохи, той самой, когда наиболее постыдным считалось остаться на месте и забродить в тихой мещанской респектабельности, а лучшим и наиболее почитаемым – броситься очертя голову в героическое приключение, в бескрайнюю одиссею духа, где каждый твой шаг – только топливо в пламя невиданной ранее интеллектуальной и экспериментальной ненасытности.

Поэтому одно из важнейших сочинений Бруно под красноречивым названием «О героическом энтузиазма» – это автопортрет и духовная автобиография, и чем она вычурнее, тем она точнее (с магами так и бывает). Как и сам Ренессанс, взятый как целостный культурный феномен, как и его представитель, титан и искатель, так и этот текст пестрит самыми разнообразными стилями, разнородными приемами, темами и сюжетами.

Здесь мы находим поэзию Ноланца – чаще всего в виде сонетов – и сразу же комментарии к ней, что выглядит неким оммажем первому герою Возрождения Данте, который в своей «Новой жизни» наметил возникновение в литературе фигуры индивидуального автора, тогда как в средневековье такой автор мог быть лишь отсветом единственного и подлинного Автора – Бога и его Откровения. Данте дал автокомментарий к собственным стихам и сделал из этого произведение, из которого родился последующий сладостный новый стиль, Данте вывел на первый план саму личность поэта, он сделал поэта полноправным хозяином текста и точкой схождения всех его линий – всё это важно для большого литературного ревнивца и индивидуалиста Бруно, ко всему этому он отсылает вполне открыто. Но он идет дальше истоков, ибо комментарий его и сам разворачивается в очередной стиль – в диалог двух мыслителей (по ходу дела персонажи череды диалогов меняются), которые обсуждают Ноланца – самого Бруно – в третьем лице. Тем самым автор не просто выводит на сцену себя самого, он выводит туда также восторженную публику, обсуждающую и комментирующую гениального автора! Поэзия, проза и философия, а также пространные описания зримых эмблем, символов и мифологических сюжетов – весь этот гремучий формальный сплав призван объять столь же гетерогенное содержание, в котором герой – собственно, героический энтузиаст, Бруно-Ноланец – должен пройти через ряд превращений, ведомый духовной любовью, и это, конечно же, бесконечный ряд. Сонеты Ноланца рисуют движение пылающей ренессансной души по цепочкам всех тех соответствий, которыми сцеплен магический мир той эпохи и о которых мы успели вкратце сказать.