— Раньше осени цветник чтоб не засох!
Поскорей бы в яме Алпамыш подох!
Чтоб самих себя нам после не корить,
В сорок саженей зиндан вам надо рыть.
Часа вам нельзя безделью подарить!
И простой и знатный за кетмень берись —
Землекопом стать на этот день берись.
Знатностью никто сегодня не кичись, —
От такого дела увильнуть не тщись.
Знайте, что не шутки с вами я шучу,
От большой беды избавить вас хочу.
Ну, народ, усердно к делу приступай,
В сорок саженей зиндан ему копай!.. —
Слово Тайча-хана выслушал народ.
Ни один для спора не открылся рот:
Кто берет носилки, кто кетмень берет,
Даже самый знатный амальдар — и тот
Роет, роет землю — пота не сотрет.
Кто земли не рыл, тот землю относил, —
Все они трудились, не жалея сил.
Хоть, чем глубже, тем работа все трудней,
В день успели столько, сколько в десять дней:
Выкопали яму в сорок саженей, —
Сорокасаженный вырос холм над ней.
Похвалил их шах за столь усердный труд.
Все на Алпамыша поглядеть идут,
Следует туда с войсками Тайча-хан.
Видят — Алпамыш лежит, как мертвый, пьян, —
Будет, слава богу, сброшен он в зиндан!
Десять калмыков поднять его хотят, —
Силы нехватает, — только зря пыхтят, —
Тужатся и двадцать калмыков, и сто, —
Мучатся с ним так же бестолково — сто, —
Ни поднять никак, ни сдвинуть ни за что!
Калмыки решили привести коней.
Выбрали десяток тех, что посильней:
Подлинней, покрепче выбрали аркан, —
По рукам-ногам опутан великан.
Всяких чувств лишенный, словно истукан, —
Он лежит, как мертвый, непробудно пьян,
Этот Хакимбек, узбекский пахлаван.
Думают калмыки: «То, что трудно нам,
То нетрудно будет десяти коням!»
Десять тех коней к аркану припрягли —
Сечь камчами стали, как только могли.
Сколько тех коней, однако, ни секли,
Кони только зря копытами скребли,
Выбились из сил — и замертво легли.
Ужасом народ калмыцкий обуян:
Неужель напрасно вырыт был зиндан?
Что, если очнется Алпамыш-Хаким,
Если, отрезвев, он разорвет аркан?
Как им совладать с чудовищем таким?!
Сущий он дракон! Дракона только тронь —
Целую страну сожрет его огонь!..
Вспомнили, что есть у Алпамыша конь, —
Говорят, что конь тот — истинный тулпар.
Тотчас приведен был славный Байчибар, —
Был к его хвосту привязан Алпамыш.
Стали калмыки стегать Чибара так:
Где стегнет камча — там, словно след меча,
Рассекалась кожа, проступал костяк.
Байчибар был конь разумный, не простак, —
Сразу он смекнул, чего хотят враги:
Чтоб Хаким погиб от верного слуги!
Терпит муки конь, а с места — ни на шаг, —
Даже не поднимет ни одной ноги!..
Не на косогоре ль кобчику присесть?
Разум и у твари бессловесной есть,
А в таком тулпаре, как известно, есть
Больше, чем бывает у иных людей.
Знай, что жалость тоже есть у лошадей!
Терпит Байчибар, — терпеть уж невтерпеж, —
Каждая камча вонзается, как нож.
Для таких страданий силы где возьмешь?
Хлещут калмыки отчаянно его, —
Байчибару жаль хозяина его.
Стиснутые зубы умный конь разжал,
Конским плачем плача, громко он заржал,
Конских слез больших бедняга не сдержал.
Содрогается от страшной боли конь, —
Трогается с места поневоле конь,
Волоком батыра тащит за собой.
А за ним, ликуя, шумною толпой
Калмыки идут: «А ну-ка, Алпамыш,
Попадешь в зиндан, в Конграт не убежишь!»
А Чибар уже к зиндану подошел —
И, остановившись на краю жерла,
Думает он: «Если развернуть крыла,
Силу бы в себе я, может быть, нашел,
Но батыр, к хвосту привязанный, тяжел, —
Навесу он может хвост мой оборвать, —
Ни ему тогда, ни мне не сдобровать»…
Будто в землю врос, стоит в расстройстве конь.
Видят калмыки, что в беспокойстве конь, —
Вновь тревога стала их обуревать:
Как бы Алпамыш не отрезвел тут вдруг!
Калмыков смертельный обуял испуг, —
У жерла зиндана сбились в тесный круг —
Держат наготове острые мечи.
А Чибара сзади вновь секут камчи:
Хочешь иль не хочешь — а перескочи!
Байчибар пригнулся — и, как он привык,
Рассчитал прыжок — и прямо с места — прыг!
Через весь зиндан перемахнул он вмиг.
В этот самый миг успел один калмык
Меч свой опустить на байчибаров хвост —
И перерубить одним ударом хвост.
Падает на дно зиндана Алпамыш,
Растянувшись там во весь батырский рост!
Но настолько был он пьян, что все равно
Не очнулся, даже грохнувшись на дно,
И лежал на дне, как мертвое бревно,
Хоть и оставался жив и невредим.
Пленом расплатился он за то вино, —
Так ему, как видно, было суждено!
Тесно, сыро в том зиндане и темно, —
Он лежит без чувств — сознание темно,
А меж тем Чибар был схвачен, бедный конь!
Калмыки в досаде: «Э, зловредный конь,
Сколько неприятных нам доставил дел,
Хоть бы ты скорей, проклятый, околел!»
Конь на поводу был к шаху отведен,
Алпамыш в зиндан, — он в стойло заточен.
Шею до земли понуро клонит он,
От себя докучных мух не гонит он:
Как ни настрадался, как ни изнурен,
Ни зерном, ни сеном конь не соблазнен,
Даже и водой прохладной не прельщен:
Он судьбой батыра очень угнетен.
Злобой калмыки по-прежнему горят, —
«Что это за тварь такая!» — говорят —
И над ним насилья страшные творят:
Достают они колоду — и она
Не из дерева, а вся из чугуна,
Вес колоды — сто без десяти батман!
Бедному коню на шею груз кладут!
Шестьдесят батман железа достают,
Все это железо на куски дробят,
Гвозди и шипы различные куют,—
Байчибару в ноги забивают их,
Чтоб не мог тулпар не только убежать,
Чтобы ни стоять не мог и ни лежать.
Вот что терпит конь от недругов таких!
Шум у калмыков в конце концов утих, —
Как-никак была достигнута их цель.
Столько-то проходит дней или недель, —
С Алпамыша сходит непробудный хмель;
Он открыл глаза: в уме ль он, не в уме ль?
Неужель он в плен попался? Неужель?!
