– Московский митрополит должен быть выше новгородского.

Никита Романович, выходя из дворца и усевшись в свой возок, озабоченно вздыхал, опасаясь, что вмешательство царя в церковные дела озлобит еще сильнее боярскую и монастырскую знать.

После ухода Никиты Романовича царь стал рассматривать поданный ему сегодня тайный список людей, замеченных Малютою в пристрастных суждениях об избрании митрополита.

В корчме немчина Штадена стрелецкий десятник Невклюдов говорил, что-де «от собора того нечего ждать, окромя душевредства и бесконечной погибели», а иноков называл «непогребенные мертвецы», ибо все одно им «аминь». Дьяк Нефедов из Посольского приказа, он же оружейник, старинный друг изменника боярина Телятьева, посещавший некогда и Сильвестра, под хмельком говорил, что «царю-де надлежит царство держати с боярами да с князьями, а не с иноками и попами. Как того царь похочет, так и на соборе явится, и ждать доброго избрания богомольцам неча». Малюта говорил об этом дьяке, будто бывший конюх Нефедова Василий Кречет показал, что «оный Нефедов задумал бежать в Литву к тому изменнику, иуде Телятьеву».

А вот донос князя Афанасия Вяземского на нижегородского воеводу князя Антония Михайловича Ряполовского, наместника в Нижнем Новгороде. Чистая небывальщина. Ему, царю, доподлинно ведомо – честнее и прямее Ряполовского не найдешь воевод. И, вместо того чтобы рубить ему голову по доносу Вяземского, он должен наградить его. Изрядно рыбы для войска с Волги посылает. В посольском плавании в Данию был верен и честен. Дворецким надо его поставить, а не голову рубить. Собака Вяземский! Клевещет. И царю хорошо известно – почему. Малюта доказал. На родных сестрах оба князя женаты. Не поделили землю, что у Балахны. Но хоть Вяземский по злобе и солгал, хоть и собака он, а держать его при себе не мешает: собаки нужны!

Голову же отрубить придется приказчику, что своровал из обоза того нижегородского пять пудов судака. Раб лукавый и ленивый нанес тем самым ущерб цареву войску, бьющему немцев в Ливонской земле.

Много и других доношений лежало на столе, и все прочитал Иван Васильевич со вниманием и холодным спокойствием.

Потом принялся на свет рассматривать чернила. Новые, свои чернила, четкие, яркие – блестят!

Стрелецкой слободы, Васильева приказа, дьяк Жуков Ефимка сам их составил, а Малюта купил их два кувшина, по одному алтыну за кувшин. Иноземные чернила, что привез дьяк Сомов из Неметции, куда хуже.

А дьяка Нефедова, чтоб не болтал и порухи государеву делу не чинил да не переметнулся бы к Литве, надо взять под стражу и накрепко заковать «в железа». За стрелецким десятником присмотр учинить: чьей стороны держится, кого поскребцов [93]имеет...

– Сами для себя плети вьют, – убирая доношения Малюты в кованный серебром сундук, проворчал царь.

«Дьяка Жукова, что чернила составил, не худо бы одарить...»

Усердно помолившись, Иван Васильевич, большой, суровый, опираясь на длинный, из слоновой кости посох, пошел на половину царицы. Весь день не пришлось с ней видеться. Бояре из Разрядного приказа о воинских делах докладывали. Многое не согласуется с доношением его, царевых, малых людей. В угрюмом раздумье покачивая головой, Иван Васильевич подошел к царицыным покоям.

Царь сидел, перебирая четки, в кресле, около него находился Малюта. Шел допрос князя Владимира Андреевича. Князь стоял перед царем, униженно опустив голову. Глаза его были мутные, усталые. Худое, желтое лицо говорило о пережитых страданиях.

– Чего же ты хочешь от меня? – спросил Иван Васильевич, вдруг откинувшись на спинку кресла. Лицо его было спокойным, насмешливым. – Ну что ж, отвечай! Спрашивает тебя царь, а не брат твой Ванюха... Я – царь, а ты царский холоп... Ну!

Старицкий поднял голову, с невинной улыбкой развел руками:

– Не ведаю, государь, – чего для пытаешь?.. Хочу я, чтоб здравствовал ты многие годы. Вот и все. Хочу, чтоб в царстве твоем ладно все было.

Царь взглянул на Малюту.

– Эх, Лукьяныч, и тут я провинился. Попусту обеспокоил князя... Гляди, гостьбе в твоем доме помешал, Владимир? Гостеприимен ты!

– У меня гостей не бывает. Живу, будто под схимою, одиноко, с тех пор, как ты, государь, безвинно удалил в монастырь мою матушку.

– С ней было веселее – знаю. И гостей бывало в те поры много больше. И то знаю. Ну, чего же, однако, ты от меня хочешь?

Окончательно растерявшийся князь ответил тихо:

– Ничего.

Иван Васильевич недоверчиво покачал головою:

– Может быть, удел прирезать? Будто так уж ничего ты и не хочешь?

– Повторяю, государь: хочу, чтобы ты здравствовал многие годы, и больше ничего... Покарай меня Бог, коли лгу. Устал я.

– Тяжело тебе, князь, вижу. Как не устать! Иные тайны тяжелее жерновов. Тянут книзу, в землю тянут, окаянные, а скинуть их сил не хватает... Вот твоя матушка и в Новодевичьем монастыре, во святой обители, и то не может расстаться с тою тяжестью...

И, указав на Малюту, царь проговорил:

– Прости, братец, что некий дворянин, простой холоп, рядом с царем стоит да слушает твои неверные речи; ну, коли царь не гнушается его держать с собою рядом, то и ты не будь в обиде... Не гневи Бога!.. Обидчивы стали вы. Знатность не на пользу вам. Голову кружит.

Старицкий тяжело вздохнул; на худых щеках его выступил румянец.

– Увы, государь, ко всему привычны стали мы. Знать, так Богу угодно.

– Кто «мы»? – вкрадчиво спросил царь, слегка наклонившись.

– Мы, русские люди, – после некоторого раздумья произнес князь Владимир. – Притерпелись. Всего насмотрелись!

– А я знаю, кто «вы» и чего «вы» хотите. Верь, братец, мне: не того хотите вы, чего хотят русские люди.

– Великий государь! Самим Богом ты поставлен над нами: тебе ли не знать? Ты все ведаешь, все знаешь... Не всем только верь!

– И не один царь то знает, о чем хочу я тебе напомнить, а дело известное. Как же тут не верить?

– В том прошу тебя, брат, напомни...

– Ужели забыл ты вечер, когда преставился первосвятитель? Кто у тебя был? Кто порицал покойного, как бы лицемера и льстеца государева?

– Не помню... – смутившись от неожиданности, тихо ответил князь Старицкий.

– Много ли было гостей у тебя? Один? Двое?

– Будто бы двое...

– Кто же?

– Ростовский... Больше никого не помню.

– Стало быть, один князь Семен осуждал? Чудно! Чем, чем же не угодил вам покойный митрополит?

– Мы молились об упокоении его души...

Царь с лукавой улыбкой посмотрел на Малюту.

– Кто же «мы»? Князь Семен и ты? Благо и на том. Вы – набожные... Доброе дело! Когда я болен был, помнишь, брат, при Анастасии-царице, вы тоже молились обо мне. И тоже «об упокоении». Твоя матушка свечки вниз огнем ставила, чтобы поскорее Богу душу я отдал и тебя бы бояре на престол посадили. Моего царевича за царское семя не признали вы. Ты и это забыл? А я вот помню. До смерти не забуду.

Владимир Андреевич молчал, не смея взглянуть на царя.

– А я остался жив, да еще и власть забрал себе в руки. Кое-кого из моих доброхотов убрал; их уже и на свете нет, и молятся не они об упокоении моей души, а монастыри по царскому синодику поминают их грешные души. Не так ли? Не легко и мне признаться тебе, брат, в этом. Грешен и я; не будь я царем, легче было бы мне бражничать с ними, нежели теперь молиться об их упокоении...

– Государь, – сказал, оправившись от смущения, Владимир Андреевич, – твоя воля казнить и миловать! Я готов! Все одно в таком страхе не жизнь.

– Знаю, князь... Увы мне! Лучше бы никого не казнить и не миловать, а украсить свой трон цветами мира и добродетели. Но... цветок любит солнце, благодетельную небесную влагу, а от стужи и ветров он засыхает. Подумай над этим. Да ответь мне без извития словес: чего же вы добиваетесь? Нет ли у вас какой тайны против меня?

– Не ведаю, государь, что требуешь. Помилосердствуй, не томи! Ни в чем я не виноват перед тобою.