«Буде тебе, инок Никифор, кости людям перемывать! Подумай-ка лучше: что ты теперь скажешь царю об эфиопской книге?» Вот уже утро брезжит, заря занимается; уже через узенькие башенные окна осветило золотые корешки книг; мыши угомонились в подполье; загудели колокола.

Чернец опустился на колени. Принялся добить лбом деревянный пол. «Господи, отврати гнев батюшки государя от смиренного инока Никифора!»

В ту минуту, когда чернец, совершенно раскиснув, в неподвижности уткнулся лбом в шершавый пол и читал про себя молитву, в книгохранильницу вошел кто-то. Никифор сердито рванулся с места, вскочил, оглянулся: «Боже мой! Батюшка Иван Васильевич!»

Чернец пал ниц перед царем.

– Богомольный ты, видать... Добро! У Бога милости много.

– Господом Богом да пресветлым государем земля наша держится и человеки щасливы!.. – пролепетал Никифор. (Чернец знал, как польстить царю.)

Иван Васильевич рассмеялся.

– Мудро изрек. Не попусту, голова, сидишь у моих книг.

Иван Васильевич осмотрелся по сторонам. Первые лучи солнца легли на его лицо. Царь зажмурился, сказав:

– К весне, видать, время идет. Господь Бог милостив к нам.

Перекрестился.

– Вставай! Негоже чернецу-книжнику, будто щенку, перед царем пластаться. Дай принесенную мне в дар книгу каноников польских.

Никифор быстро отыскал ее в одном из шкафов. С глубоким поклоном подал царю.

Иван Васильевич сел на скамью, прочитал вслух по-польски начало книги и покачал головою:

– Блудословие! И здесь еллинское блудословие!.. Много соткано лжи о прошлых временах. Пишут страсти о покойниках и славословят живых. Всю старовечность русскую охаяли! Легкодумы! В непочитании предков ржавеют сердца, оголяется разум.

Царь усмехнулся.

– Придут времена: и царя Ивана будут... Ладно! Чего глаза таращишь? Сию книжицу я унесу с собой... Ну, а эфиопскую премудрость раздобыл ли?

Чернец упал на колена:

– Помилуй, великий государь! У того грека, что указал мне Висковатый, книги той не было.

Иван Васильевич нахмурился:

– Не давал ли ты слова мне, будто найдешь?..

– Давал, великий государь, прошу прощения!

В воздухе мелькнул посох царя. Сильный удар пришелся по самой спине чернеца.

– Коли не можешь, молчи! Всуе не болтай. Не угодничай! Книжица та нужна мне...

– Винюсь, батюшка наш, государь Иван Васильевич!

– Как часто слышу я: «винюсь» да «винюсь»!.. Вину сотворить легче, нежели служить царю правдою. Не был я рабом, но научился через вас ненавидеть ложь, бояться обмана. Кабы я был рабом после того, как я царь, а ты бы стал царем – смиреннее, правдивее, честнее меня ты бы не нашел раба!.. Давши слово, держись его безотступно. Да не будь легковерен. Не верь попусту.

Никифор со слезами в глазах слушал Ивана Васильевича, оборвав свой жалобный лепет.

Царь взял с собою книгу и, хмурый, недовольный, вышел из помещения Постельной казны.

В штаденовской корчме разливанное море. Не пьет только громадный пес, примостивший в углу, близ стойки хозяина, да голый человек с деревянным крестом на груди. Глаза у пса слезливо-презрительные, весь он – кожа да кости; дрожит, жмется к голому, словно выталкивает его из корчмы. Голый грязен, волосат; лицо, распухшее от пьянства; глаз почти не видно; временами пес облизывает плечо голому, заглядывает ему в лицо. На них никто не обращает внимания, разве только плюнут или выплеснут недопитое в их угол.

Землянка, выложенная внутри бревнами, и есть корчма. Снаружи большой бугор снега, а на верхушке его кол с зеленой тряпкой. Вместо трубы дыра. Невысокий плетень вокруг.

При слабом свете глиняной плошки, у длинного дощатого стола, бушуют хмельные питухи. Пьяный, потерявший образ человеческий, стрелецкий десятник Меркурий Невклюдов, стоя во весь рост и подняв чашу, восклицал:

– Что ти принесем, веселая корчма? Каждый человек различные дары тебе приносит со усердием своего сердца: поп и дьякон – скуфьи и шапки-однорядки... Чернецы – рясы, клобуки, свитки, все вещи келейные... Пушкари, стрельцы и сабельники саблю себе на шею готовят!..

Из мрака вдруг протянулась рука, дернула стрельца за полу кафтана.

– Буде! – рявкнул грубый, сиплый голос.

Стрелец лениво повернул голову:

– Ты кто?

– Наш нос не любит спрос... Не кивай, не моргай, – лучше вина подай!

– Живешь-то где? – не унимался стрелец.

– Против неба, на земле, в непокрытой улице. Вот где! Помилуй, дядя, не бранись, коли не по нраву пришелся.

– Вора помиловать – доброго погубить, – вот мой тебе сказ! – огрызнулся стрелец.

Во всех углах послышалось гнусное хихиканье.

– Молчи, стрельче! В убытке не будешь. Знаю я вас... Лапти растеряли, по дворам искали, было шесть – нашли семь.

Взрыв хохота. Невидимым во мраке, но в изобилии набившимся в кабак питухам весьма понравились слова смельчака. Заинтересовались. Потребовали: «Выйди, человек, к свету, покажись».

Стали разглядывать: коренаст, бородат, глаза воровские, шрам на щеке; назвался бездомным странником, не знающим родства.

Никто ему не поверил, от этого стало еще веселее.

– Хлебни за князя Андрея Курбского!

Стрелец сунул свою чашу бездомному. Тот помолился, потом выпил, затряс бородой от удовольствия.

– Бог спасет, добрый воин. За кого ни пить, лишь бы пить. Я не задумчив, мал чином... Вон бояре... были, были и волком завыли, а князь Курбский орел у нас!

И вдруг, злорадно оскалив зубы, выпучив белки, прошептал стрельцу на ухо:

– Наш брат вором зовется, а кто боле бояр крадет? Вчерась еще троим головы смахнули. Слыхал ли?

Стрелец протер глаза, с удивлением посмотрел на него, погрозил кулаком:

– Мотри. Чужой бедой сыт не будешь!..

Из-за стойки послышался голос Генриха Штадена:

– Чужой беда?! Люблю слушать умной речь!

– Сиди, немчин! Ты знай – монеты считай, а мы пропивай. Токмо тем и дышим, што знать ничего не знаем и ведать не ведаем...

Штаден вздохнул с притворной обидой:

– Не понимаю! Русский слово не всякий понимаю...

Кто-то из угла тихо, с усмешкой сказал:

– Где ему корысть, – он живо поймет, а где нет корысти, там он не понимает. Знаем мы его. Ушами прядет да хвостом вертит, а говори да оглядывайся... Сволочь!

Штаден прикинулся, будто не слышит, а сам подумал: «Стрелец Невклюдов... десятник. Не забыть бы. Пускай еще что-нибудь скажет. Да не мешает его напоить да к себе зазвать».

– И-их, Господи! И когда только война кончится... – вздохнул громко, с чувством, хмельной стрелец.

– Измучила война всех... Польза – воробьиный клюв! – поддакнул Штаден.

– Што народу-то сморили... Господь ведает... А моря все не видать!.. – усмехнулся Невклюдов, приняв от Штадена большую кружку браги.

– И не увидим!.. – многозначительно покачал головою Штаден.

– Все во власти Божией и государевой, – вдруг тоненьким, слащавым голоском нараспев произнес голый, подобрав под себя ноги. – Обесхлебился народ. Обесхлебился!

– Ты уж там, лежебока, помалкивай, не гунди! – крикнул ему в ответ Невклюдов. – Вина, што ли, захотел?.. Н-на. Лакай, дьявол.

Голый проворно вскочил. Выхватив чашу с вином из рук стрельца, стал жадно пить.

– Фу! Дух какой от тя чижолый...

– Ба! Да что же это такое?

Сидевшие вблизи него питухи зашевелились, зажали носы. Пес тоже встрепенулся, став на ноги, недовольно фыркая, отошел в сторону.

– Сами видите, братчики, живу честно, как малое дите. Прожил век ни за холщовый мех... Будто во сне... Меня не опасайтесь. Глядите на меня – весь тут!

– Было б на что глядеть. Отойди, кобель убогий! Фу, фу!

Снаружи донесся шум. Послышался властный окрик, затем что-то щелкнуло, будто удар бича, и внезапно дверь распахнулась.

Василий и Григорий Грязные.

В руках кнуты.

– Эй вы, гости любищи – толстые ваши губищи! – крикнул Григорий оглушительно. – Вылезайте на белый свет!

Питухи всполошились, вскочили; с грохотом повалили скамьи. Первым вылез наружу голый, за ним пес, набросившийся с лаем на Грязных. Сильный удар кнута заставил пса, поджав хвост, с визгом отбежать прочь. На голого Василий Грязной брезгливо плюнул, ловко хлестнув его кнутом по заду. Голый подпрыгнул, а затем заплакал, дрожа всем телом...