– Эх ты, дурило!.. Вот разобью тебе рыло, да и скажу, што так было... – рассердился его товарищ.
– Буде. Угомонись!
– Ну, а чего ж ты пристал? Чай, мы с тобой дров у царя не воровали...
– На нашей душе греха нет. То верно.
– Спаси Бог! Мы с тобой не бояре. Нам бегать от царя неча. Слыхал?
– Не. А што?
– Будто Сильвестра-попа из монастыря дальше угнали.
– Куды?
– Закудыкал! На Студеное море... В Соловки... Бояре, слыхать, того более осерчали... К королю бегут...
– Бедняги мы, братец, с тобой, а гони меня теперича в какое хошь царство, силом тащи – не пойду. Ни за што. Истинный Бог! Нечего мне там делать!
– То-то и оно: правда светлее солнца.
– Што и говорить! Все одно – беги не беги, а от правды никуда не денешься. Завали ее золотом, затопчи ее в грязь, – она все наружу выйдет.
– Государь наш батюшка лют стал, гневен... Исхудал...
– Адашевские, вишь, прихлебатели изводят.
– Бог их знает! Кто их там разберет! Они на царя, царь на них, тока нашему-то брату не легче.
– И што боярам надобно?
– Все царями хотят быть... Скушно!
– Видать, уж такой у них норов. А норов, как говорится, – не клетка, его не переставить. Вот и бегут. Позавчерась Антон Богданов, да Карачаров, да Марк Сарыгозин утекли в Польшу, а ныне, гляди, Верейские князья да Белозерские... Беды!
– Одначе морозит. Бывало, винца выносили... Теперь уж нет... Эх, эх! Скушно!
– Снежку бы!.. Он согревает.
– Господня воля... может, и пойдет. А што приставов-то везде понагнали, страх! Ни конному, ни пешему проходу нет... Хватают кого попало, да все не тех... Грех один!
– Тут-ко человека едва не изрубили на засеке, а он будто царский же гонец. Беда!
– Мало ль народу похватали зря да и пытке предали...
– Теперь у царя новых усердных слуг много... Вон Малюта кого хочешь порешит... Сгубит – и не узнает никто: где, и когда, и кого... Просто! Тайный человек у царя. Перелобанил уже немало вельмож.
– В таких статьях люди напролом идут – голов не жалеют. Чья возьмет.
– А ты думаешь – чья возьмет?
Наступило молчание.
– Бог каждому путь указует. Народа токмо жаль! Измучились люди. Война разорила.
– Дай Бог нам терпенья!.. Страшно, коль подкосимся. Страшно. Пропадет Москва. Тяжко, брат, на душе, тяжко! Народ терпит... Ждет все... чего-то ждет...
– Так уж Бог создал: у каждого званья своя мысля... И-их, Господи! Дождаться бы светлых деньков... Видать, так и умрем... Измучили мужика, уж и смерть не страшит его.
IV
Царский постельничий, бравый молодчик Вешняков, обнажившись по пояс, стоял утром на дворцовом крыльце и усердно растирал себе снегом грудь, шею, руки, чтобы прийти в себя после вчерашнего.
Всю ночь пировали большой пир у царя. Уйма выпито, горы всего поедено, – а теперь тяжесть в голове. Да и во всем теле противная какая-то ломота. Под утро разошлись. Еще не все и разошлись-то! Кое-кто и сдвинуться с места не смог, остался заночевать на царевом дворе.
– Эй ты, друг, где ты? – слыхал за своей спиной приветливый оклик Вешняков.
Вздрогнул. Оглянулся. Тяжело грохая сапогами, кто-то спускается вниз по лестнице.
– Ба! Малюта, чего не спишь?
– Эй, брат! Позавидуешь тебе, – рассмеялся Малюта. – Дай-ка и я. – Перекрестившись, он снял с себя кафтан и рубаху. – Гоже, гоже!
– Холодно! Зуб на зуб, Григорь Лукьяныч, не попадает... – бормотал Вешняков, напяливая на себя рубаху. – Видать, старость приходит...
– Не лукавь, парень. Будешь лукавить – черт задавит... – погрозился на него пальцем Малюта, прищурив мутные с похмелья глаза.
– Полно, Лукьяныч... Кабы я кривил душой – у царя-батюшки в слугах не был бы... Три десятка уже на свете прожил, немало...
– Оно так. Ну, ладно, иди, иди, не остынь, мотри, застудиться недолго.
Громко отдуваясь, начал растирать себя снегом бородатый, лобастый Малюта. Его волосатая грудь стала красной, могучие мускулы вздулись от напряжения. Сложения он был крепкого – невысок ростом, плотный, плечистый. Лицо скуластое, монгольское: при улыбке серые глаза, прикрытые чуть заметными ресницами, скрывались в складках кожи; в едва заметных щелках остро чернели зрачки.
Малюта имел привычку, насторожившись, втягивать шею в плечи, подаваться лицом вперед, словно обнюхивая воздух...
На царев двор въехали дровни, окруженные всадниками, во главе которых гарцевали Василий и Григорий Грязные.
Проворным движением Малюта надел рубаху, накинул кафтан, поспешно заглянул в сани.
– Ба! Василий! Кого это тебе Господь Бог послал?
Грязной важно, сверху вниз, взглянул на Малюту, усмехнулся:
– Орел мух не ловит. Везу царю знатный подарок.
Малюта с любопытством осмотрел со всех сторон дюжего детину, старавшегося укрыть лицо в тулупе. Виден был только длинный красный нос.
– Гляди, сколь сух и нелеп.
– Не человек, а колокольня.
– Сказывай, кто?
– Ладно, узнаешь... Иноземец... Тайное дело... государево.
– Веди покудова в подклеть... Там тепло... Пущай обогреется, – произнес Малюта, с деловым видом еще раз осмотрев незнакомца, отвернулся, брезгливо плюнул: «Господи, што же это такое?»
– Не плюй, Малюта, любопытный это человек.
Неторопливо, вразвалку стал подниматься Малюта по лестнице во дворец.
Вешняков сидел в своей горнице и тянул из чаши теплое сусло.
– Милости просим! Помогай! – приветливо улыбнулся он, указывая на скамью около себя.
– Благодарствую!.. Помолюсь сначала.
Малюта помолился, сел, чинно принял из руки Вешнякова чашу с суслом.
– Приволок царю гостинец наш друг, Василий Григорьевич...
– Знаю. И царю ведомо. Дацкий мореход.
– Видать, не худо у нас, – идут к нам? Шлитте, Крузе, Таубе, Штаден... Со всех сторон, стервецы, тянутся.
– Отщепенцы. Королям своим плохо служили.
– Ой, не верю! Не верю, штоб за свой труд человек угодил в хомут. Неспроста, ой, неспроста лезут к нам!.. Своему королю плохо служили, а чужому будут служить лучше? Время не такое, штоб всем верить. Бешеное время! Все короли когти выпустили, людишек своих засылают в иные страны... Поживы ищут. Словно псы голодные, по кусочкам разрывают землю Божию.
Малюта задумчиво погладил своей большой, веснушчатой рукой лоб. Вздохнул.
– Чего уж тут иноземцы? Своим ныне веры не стало. Вона дьяк Самойла... Што старая лиса, – мордой землю втихомолку рыл, а хвостом заметал... Из царевой казны деньги царевым ворогам пересылал, за рубеж... Опальным людям, изменникам помогал... Есть такое слово: не всяк спит, кто храпит. Не верь никому, друже! Я никому не верю.
– Страшно так-то! Бывал я во всех походах с государем Иваном Васильевичем. Видел много разных людей, и будто...
Вешняков вдруг замолчал.
Малюта нахмурился.
– Што «будто»? – сердито переспросил он.
– Будто не приходилось видеть злоумышления...
– Перекрестись! Што ты? Того и не думай, и не говори. Бывал и я в царевых походах, но злых людей немало видывал в войске. А ныне и вовсе. Вон дьяк Самойла показал, будто деньги своровали у него лихие люди... А пойманный нами на засеке чернец под пыткою покаялся, что-де пятьсот ефимков, найденных у него, получены от Самойлы, штоб передать их в Вильне беглому боярину Повале Митриеву... Вот и думай!.. Чудом и царя-то Бог уберег, – враги-бояре, знать, убоялись всенародства... Рука не поднялась... А заговор был. Сам знаешь.
Послышался стук в дверь.
Вошел Василий Грязной.
– Мир сиденью вашему!
– Бог спасет, Василь Григорьич!.. Аль замерз?
– Когда батюшка государь примет нас?
– Сказывал батюшка государь: сидел бы ты и дожидался. Хлебни сусло! Теплое, душу греет, сердце радует. Да уж и то сказать: света Божьего не видит государь: либо послов принимает, либо грамоты королям отписывает...
– Редку неделю не гостит и на Пушечном, – сказал Малюта.
– И скоро ль у нас война кончится?.. – вздохнул Вешняков.
