Осенняя ночная тишина, не обрываемая ни голосами ночных птиц, ни стрекотом сверчков, как летом или поздней весной, звенела в ушах, заглушая собственные шаги, и мрак стал уже настоящим, ночным, непроницаемым. Неприязнь к огню и свечам вынужденно приучила глаза к частой темноте, однако сейчас Курт уже слабо различал окружающий мир; порою казалось, что неподалеку возник силуэт человека, каковой спустя миг оказывался молодым деревцем или надгробным памятником, а бывало, чудилось, что идущий по левую руку помощник исчез в никуда, и вокруг лишь пустота…

Курт остановился, застыв на месте и всматриваясь туда, где видел напарника еще несколько мгновений назад; мутный лунный свет выхватывал из темноты близстоящие надгробья, деревья, каменные плиты над могилами, но силуэта Бруно там, где ему полагалось быть – не было.

– Бруно? – шепотом окликнул он, пристальней вглядевшись в поредевшую темноту по левую руку от себя.

Тишина…

Тишина и недвижность, лишь мертвые плиты и деревья, в сером лунном свете будто нарисованные углем и им же раскрашенные – неровными штрихами, точно бы детской неуверенной рукой…

Курт обернулся назад и вправо, туда, где шел Буркхард. Бывшего штутгартского инквизитора не было тоже – лишь все те же застылые плиты и деревья…

– Буркхард!

Ни звука; лишь серый мертвый мир вокруг и пронзающая слух тишина…

У Каспара под началом собственная зондергруппа – не хуже группы Келлера? Или убийцы с особым даром – возникать ниоткуда, как тот, которого удалось схватить в доме на Златницкой улице?..

Курт перехватил арбалет поудобнее, раздражаясь на себя за то, что пошел на операцию с не привычным руке новым оружием, и двинулся вперед, пытаясь смотреть и вокруг себя, и в редкую полузатоптанную траву. Шаги тонули в тишине, будто в болоте, не отзываясь даже шорохом, и на мгновение возникло чувство, что ничего больше нет, лишь темнота, всепоглощающая тишина, камни, серые деревья, и он сам, единственное живое создание во всем существующем мире…

Курт остановился, пройдя с десяток шагов. Те ла на земле не было – там, где шел Бруно и где должен был бы лежать убитым, если бы и впрямь некто бесшумный и незаметный подкрался к своей жертве – там его не было. Но не мог же он еще и унести труп? Сколь бы беззвучно и сокрыто ни двигался человек, однако же утащить с места убийства тело взрослого мужчины так, чтобы не потревожить тишины… Или это не человек?..

Курт сдвинулся в сторону, сделав небольшой круг, дабы убедиться в том, что тело не лежит где‑то чуть поодаль, не замеченное им, остановился снова, оглядев траву вокруг себя и остановясь взглядом на вдавленной временем в землю надгробной плите. Высеченные в камне буквы были видны невероятно четко, и, знай он язык, мог бы прочесть каждую… Луна матовым, мутным светом озаряла незнакомые знаки, которые почему‑то завладели вдруг всем его вниманием, притягивая взор помимо воли, и даже показалось вдруг, что разум каким‑то неведомым, странным чувством распознает их, видит, читает… Извивы чуждых витиеватых символов словно раскручивались, будто сжатая и отпущенная проволока, распрямляясь и свиваясь снова, но уже иначе – в знакомые буквы родного языка…

«Курт Игнациус Гессе фон Вайденхорст. MCCCLXVIII[879] – …».

Курт отшатнулся, зажмурясь и отступив, и все равно перед мысленным взором успели остаться первые цифры – «MCD[880]…»; в голову ударило холодом и внезапно свело держащие арбалет руки. Наваждение, четко проговорил он про себя, силясь перекричать собственные бессвязные, оторопелые мысли. Это наваждение. Просто ночь, кладбище, одиночество и ожидание неведомого. Это бывает. Если сейчас открыть глаза, все исчезнет, все станет, как было.

Курт медленно приподнял веки, скосив взгляд на каменную плиту и рывком отвернулся, увидев прежнее «Курт Игнациус…». Он отступил назад, озираясь, стиснув приклад арбалета – больше рефлекторно, мимовольно, нежели впрямь надеясь на то, что оружие поможет сейчас или хотя бы окажется не бесполезным. Реальность вокруг была настоящей – не видение и не проснувшиеся внезапно детские страхи, не игры рассудка, что‑то и впрямь происходило, что‑то доселе незнаемое…

Спина уперлась в дерево позади, что‑то захрустело под лопатками, и Курт отскочил в сторону. Ствол дерева вдруг содрогнулся, разбежался мелкими трещинами, как дно пересохшей реки, и внезапно рассыпался мелкими осколками с оглушительным стеклянным звоном. Над головой то ли застонало, то ли вскрикнуло что‑то, не похожее ни на что и ни на кого – ни на птицу, ни на зверя – и вновь воцарилась прежняя тишина, рвущая слух мертвым, абсолютным безмолвием.

Курт попятился, невероятным усилием воли удержав голос в узде и не выругавшись вслух – громко, от души, чтобы разбить эту тишину и сбросить охватившее все его существо напряжение. Древесные стволы вокруг – все до единого – мерещились плоскими, точно витражи, выполненные неведомым искусником, и лишь каменные плиты казались чем‑то единственно настоящим, ощутимым, почти живым.

Развернувшись, он двинулся прочь, вперед, туда, куда и шел изначально – сквозь кладбищенские тропинки и могилы, ощущая, как сковывает острым холодом спину, когда деревья, мимо которых он проходил, и впрямь оказывались сплющенными и словно вовсе ненастоящими. Тусклый свет все так же ровно пробивал темноту, позволяя видеть путь и всё, что было вокруг, и нельзя было увидеть лишь самой луны – небо над головой, беззвездное, невидимое, было лишь продолжением этой прореженной темноты, светящейся самой по себе…

Курт остановился, уловив движение впереди; в окружающем мертвом, неподвижном мире невнятный силуэт, шелохнувшийся где‑то в глубине мрака, резанул взгляд, словно нож. Пальцы на прикладе сжались, приподняв арбалет на уровень груди, и было видно, как подрагивают руки в такт биению разогнавшегося сердца. Клочок тьмы впереди сгустился, приближаясь, вытягиваясь вверх и оформляясь в силуэт человека в длинном балахоне; по‑прежнему не доносилось ни звука, все так же плыла вокруг тишина, неподвижная, как летнее марево, и лишь гонимая сердцем кровь шумела в ушах тугим оглушающим потоком…

Каспар? Его шутки? Ведь до сих пор неведомо, что он может, на что способен…

Успокоиться… Главное – успокоиться… Главное – успокоить сердце, чтобы не рвалось дыхание и не дрожали руки… Вдох… выдох…

Спокойствие…

Сейчас, здесь, на мертвом нездешнем кладбище, среди ненастоящих деревьев, беззвучной травы, безлунного неба, оставшись в одиночестве, повстречав, возможно, заклятейшего врага всей жизни – все равно; спокойствие…

Силуэт уже был в нескольких шагах, идя по‑прежнему беззвучно, не останавливаясь даже на миг, всё приближаясь, и стало различимо, что на нем не балахон, а инквизиторский длиннополый фельдрок с поднятым капюшоном…

Что за…

Бруно? Нет, не то сложение… Буркхард? нет, тот выше… Блок? шире в плечах…

Стрелять? А если свои? Что, если здесь не только он, не только затерявшиеся где‑то в этом мире сослуживцы, не только бойцы, пришедшие с ними?..

Стрелять или нет?..

Ведь неизвестно даже, что происходит, что это или где это, и кого еще сюда могло занести…

Стрелять или нет?..

Слишком уверенно он идет, слишком целеустремленно, слишком спокойно…

Стрелять или нет?..

– Стоять!

Собственный голос отдался в голове, как неистовый крик, пронизав тишину – и утонув в ней. Человек впереди не отозвался ни словом, не замедлил шага ни на мгновение, все так же ровно и твёрдо приближаясь, и стали уже различимы детали одежды, походка, оружие – два кинжала и меч, в точности, как у него самого…

– Стоять, – повторил Курт чуть тише.

В ответ была лишь все та же тишина, и все так же шел навстречу человек, чье лицо не давал разглядеть поднятый капюшон…

– Прости, если что, – проронил Курт тихо и, вскинув арбалет, не медля, чтобы не дать себе времени передумать, нажал на спуск.

Того, что случилось, он не успел ни увидеть, ни понять – человек напротив то ли отклонился в сторону, то ли попросту исчез, через миг возникши на шаг ближе, то ли Курт просто промазал, не сумев совладать с непривычным оружием и собственными руками, но – стрела прошла мимо, исчезнув где‑то в темной пустоте и все той же безжизненной тишине…