Завтрак долго протекал в молчании, лишь мало‑помалу разбавляясь едва слышными переговорами попарно сидящих, редкими вопросами трактирщика и бормотанием Феликса.

– Либо его циклит, – подвел итог Курт, скосясь на торговца, – либо это пример обывателя, помнящего поразительное множество молитв.

– Не самое худшее в нашем положении.

– Брось ты, – покривился он, отмахнувшись от помощника. – Полагаю, убиваемая матушка Яна тоже молилась, пока ее высасывали досуха; помогло? Вот если б подле нее оказалась пара хорошо вооруженных охотников – это было бы дело.

– Помнится, – возразил Бруно ровно, – в Хамельне ты столь же скептически отзывался о том же самом. И помогло тебе хорошее вооружение?

– Так себе было вооружение. Но намек я понял… Однако ж, мне что‑то не приходит на ум никто из здесь присутствующих в смысле кандидата на святые и, как следствие, на чудо. Ты, разве что. Выпихнуть тебя этой ночью наружу – а ну как ликантроп отравится?

– По части отравления жизни окружающим у нас эксперт ты. Тебя и выставим.

– Меня нельзя, – с сожалением вздохнул Курт. – Я уникальная собственность Конгрегации; тебя будут судить за растрату. А Хауэр – тот просто свернет тебе шею: этим летом мне назначены очередные три недели в учебке, и ему не терпится доказать мне, что переплюнуть инструктора зондергрупп не так просто, как я думаю. И тому, кто помешает это сделать, не поздоровится.

– Ему никто не говорил, что важнейшая добродетель христианина, а тем паче конгрегатского служителя – смирение?

– Не думаю, что на нашей службе это и впрямь столь уж несомненная добродетель; а Хауэр, убежден, скажет тебе, что и вовсе излишняя.

– Ты, не сомневаюсь, с ним согласишься, – усмехнулся Бруно, и он пожал плечами, посерьезнев:

– Суди сам. Я не одарен свыше никакими способностями, не умею залечивать ран руками или творить искры пальцами, чувствовать мысли или вершить прочие подобные диковины, равно как и сам Хауэр. Но все‑таки он постиг в чем‑то неповторимые навыки – и он сумел им научиться сам , потому что верил в себя, в человека , а не в ничтожную безответную тварь; и я сумел научиться кое‑чему, потому что он сумел убедить меня в том же самом. Потому что я не смирен – я…

– … высокомерная сволочь, – заметил Бруно насмешливо. – А вот тебе, великий чудо‑воин и прославленный Молот Ведьм, напоминание: «уникальной собственностью» ты являешься по совершенно иной причине. Многое, что умеешь ты, может и тот же Хауэр, но раскрывать дела так, как это выходит у тебя, не может никто.

– В смысле – чтобы море крови и отравленная жизнь окружающих?

– В каком смысле – ты понимаешь, – серьезно возразил Бруно, и Курт раздраженно отмахнулся:

– Понимаю, разумеется; а знаешь, почему? Потому что обсуждалось это уже не один и не три десятка раз, и с тобой в том числе. И в сотый раз скажу то, что уже говорил: быть может, начальству виднее, однако сам я не вижу в этом ничего необычного, примечательного и уж тем паче уникального.

– Ты видишь то, что не видят другие.

– Более внимателен, – отозвался Курт скучающе.

– Умеешь сопоставить совершенно не связанные между собой приметы и причины.

– Развитое воображение.

– С первого же дознания столкнулся с серьезными людьми.

– Непруха.

– И продолжаешь натыкаться на них, стоит лишь копнуть чуть глубже в простых с виду расследованиях.

– Мощная непруха.

– Ни одного не завершенного дознания, ни одной следственной ошибки.

– Академия святого Макария. Слышал – там следователей выращивают?

– Выживаешь в самых немыслимых ситуациях.

– Там еще и драться учат, кстати.

– Когда драки не помогают.

– Вот тут – пруха.

– И тебя удовлетворяет такое объяснение?

– Nec velocium esse cursum, nec fortium bellum, nec sapientium panem, nec doctorum divitias, nec artificum gratiam, sed tempus casumque in omnibus[749].

– Отчего‑то Писание ты поминаешь, только когда тебе это выгодно… «Случай». И это после всего, что тебе довелось увидеть и испытать?

– Сочти это смирением, – предложил Курт едко. – Легче поверить в то, что мне везет, нежели в то, что Господь избрал меня в качестве средства для истребления малефиков и теперь ревностно свое орудие сберегает от повреждений.

– Numquid non verba mea sunt quasi ignis, ait Dominus, et quasi malleus conterens petram[750], – заметил помощник многозначительно. – Я не хочу проводить параллелей с тем прозвищем, под которым ты известен всей Германии, однако…

– А мое пришествие в Писании не пророчествуется?

– Был бы здесь отец Бенедикт – ты уже получил бы по шее. А я лишь напомню, скольких затащили за решетку за одни лишь такие слова.

– Мне можно.

– Тебе можно, – согласился Бруно легко. – Тебе многое можно. И тебе многое удается. И если слепой случай – твое объяснение всему этому…

– Не в первый раз замечу: неспроста ты некогда сошелся с Каспаром. Вам беспременно надо встретиться и обсудить Господне покровительство надо мною… ну, или волю богов по его представлению.

– Там, где ты появляешься, – настойчиво продолжил помощник, не ответив, – всегда что‑то происходит.

– Дело есть везде, Бруно. Просто надо присмотреться; а для этого (напомню все вышесказанное) – внимательность, маломальское соображение и не забывать то, чему учили в академии.

– Хорошо, скажу иначе: ты всегда появляешься там, где что‑то происходит, и не всегда благодаря собственным заслугам. Как, к примеру, в нашем случае. Кто угодно мог оказаться в этом трактире…

– Вот именно.

– Когда угодно мы могли проехать мимо, днем или неделей ранее или позже. Думаю, я и проехал бы, не будь тебя со мной. Не будь тебя со мной, я остановился бы в той деревне, пытаясь разрешить ситуацию с этим коноводом, не попал бы сюда и…

– А еще я мастер разрешать ситуации; упомяни уж и об этом – так, аd majorem. Господь наверняка долго думал, прежде чем вручить жезл избранности и миссию утверждения Его воли на земле столь несдержанному чаду Своему.

– Пророк Илия собственной рукой заколол сорок безоружных человек, – отмахнулся Бруно, – и признан святым.

– Eia, – хмыкнул Курт. – Вот это б отцу Бенедикту услышать. Наверняка сказал бы, что мое общество скверно на тебя влияет… или уже говорил?

– Он много о чем говорил. А я много о чем передумал.

– Ага, – удовлетворенно кивнул Курт. – Так вот, стало быть, отчего ты променял возможность уединиться за монастырскими стенами на обязанность таскаться за мной по многогрешному миру и влипать в неприятности. Полагаешь своей миссией образумить меня, направить на путь истинный… хотя, стой: я ведь уже на этом пути. Господом направлен. Скорее всего, сгоряча.

– То, за что курсантов пороли во дни обучения, сходит им с рук после получения Знака, – отметил помощник недовольно. – Даже кощунственные высказывания. Даже те, за которые обладатели Знака вправе пороть других… Быть может, ты поубавишь свой сарказм, когда я напомню, чем еще ты заинтересовал друзей и врагов – кроме необычной интуиции?

– Сомневаюсь.

– Никто, – пытаясь не слышать его, продолжил Бруно, – ни наши эксперты, ни их малефики не нашли в тебе ничего сверхобычного. Тут ты прав. Но тогда объясни мне, почему чародей, при одном имени которого бледнеют его же приверженцы, не сумел влезть в твою дурную голову? Почему не смог увидеть твоих мыслей; точнее, увидел, но лишь те, что ты сам захотел ему показать – и не заподозрил обмана? Снова повезло?

– Может, он в тот день не выспался.

– Наверное, так же, как и все прочие, включая, насколько мне известно, стрига, который брал под полный контроль по нескольку человек разом, но не смог одного тебя. Ты защищен, Курт, признай это, наконец. Тебя хранит кто‑то. И уж наверное не Афина Паллада.

– Доводилось бывать на анатомировании? – спросил он вдруг, и Бруно непонимающе нахмурился. – Так, ad vocem[751]. Два человека равного сложения тащат равные мешки с камнями, и – один вдруг падает замертво, а другой вздыхает и идет домой любить жену. Знаешь, что обнаружится при вскрытии? Различное строение сердца и сосудов.