– У меня к вам просьба, майстер инквизитор; если можно – без «господина». Отчего‑то в ваших устах это звучит как издевательство.

– Вот уж не думал, – искренне отозвался Курт, и рыцарь передернул плечами:

– И тем не менее. Если можно. Эрих. Будь вы здесь в качестве имперского рыцаря – правила дозволяли бы перейти и вовсе на «ты», но сказать такое инквизитору у меня не повернется язык.

– Как угодно. Так вот… Эрих. Я заметил, что вы не особенно увлечены упомянутыми вами празднествами. Неужто зрелище поедающих свинину гостей так глубоко бередит вам душу?

– Свинину, – кивнул тот. – Гусей, куропаток, кур, уток. Телятину. Снова куропаток и гусей; вино, пиво, снова вино, и – все сначала. День за днем. Просыпаясь утром с посиневшими глазами, чтобы все продолжить…

– Вы снова повздорили с отцом, – подвел итог Курт и, встретив мрачный взгляд, ободряюще улыбнулся: – Ничего. Мне сказать можно. Мне можно сказать многое.

– Такова служба, да? – уточнил Эрих тихо. – И часто говорят? Разумею – добровольно.

– Не поверите, – кивнул он, и тот неопределенно повел плечом, пойдя дальше молча и не глядя по сторонам.

– Это все – не то, – вздохнул вдруг юный рыцарь, вяло махнув рукой вокруг себя. – Когда близился день посвящения, я ждал его с трепетом. Ждал того, как я вступлю в какую‑то другую жизнь. И клялся во всем, что говорили – «уважай слабого, будь защитником его, защитником вдов, сирот, всякого немощного, защищай женщину, она часто притесняется беззаконным; крепко держись слова, не лги, будь щедр, будь великодушен»… Если сейчас спросить – все вспомню, наизусть. И что же? И где все это? И какой с этого толк? Слабого убивают, вдов и сирот сживают со света, немощного попирают, женщины… Да вам ли не знать. Все эти песни, что вчера звучали – вы правы; ложь. Мы не оберегаем их – используем, и покажите мне хоть одного, кто будет «хранить образ в сердце» год за годом, оставаясь верным этому образу. Слово нарушается, не задумываясь, ложь – основа жизни, скупость – добродетель, великодушие – почитается слабостью. Правды нет нигде. Поначалу я соглашался со стариками – вот нравы! Не то, что прежде… Но теперь начинаю задумываться – а существовало ли оно вообще, то время, когда все это исполнялось, когда было в нашей жизни? Или это сказка – легенда, написанная теми, кто хотел бы, чтобы было…

– Однако же, – осторожно возразил Курт, – так живут не все. Или вам ни разу не доводилось видеть человека, исполняющего писаные и устные законы рыцарства?

– Ни разу. Наверняка потому, что таких сразу убивают… Или они уходят в монастыри – там им и место с подобными идеями. Хотя, и монахи, виденные мною за мою пусть и недолгую жизнь, мало похожи на тех, кем обещали быть при постриге, и священство…

– … да и инквизиторы не сплошь ревнители истины, – докончил Курт и, когда в его сторону метнулся настороженный взгляд, махнул рукой: – Это правда. Никуда не денешься. Люди слабы, Эрих, в первую очередь – слабы духом, отсюда все беды, предательства, пороки.

– И как жить в окружении этих пороков? Если я не желаю жить, как они, не желаю быть , как они… Я слышал – вы к рыцарскому званию пришли сами, из…

– Из низов, – подтвердил Курт благодушно, когда тот запнулся; Эрих кивнул:

– Стало быть, понятия не имеете, что это за мир. Это свора. Сожрут заживо, порвут на клочья, если только вы вздумаете быть не таким, как принято в их среде. Здесь все забыто, все то, что говорилось в тот особый день; здесь один закон – будь как мы или не будь вовсе. Вас от их напора защищает Знак, а я… Отец хочет, чтобы я был таким, как они. А я – не хочу. Я хочу другого.

– Справедливости?

– По меньшей мере. Если кто‑то нарушает закон – за этим должна следовать кара. Ведь верно? Это справедливо.

– Но немилосердно… – пробормотал он тихо; Эрих кивнул:

– Пусть милосердие; но к раскаявшемуся. А здесь… Когда один из них поступает подло, поступает гнусно, предает идеи не только рыцарства – простую человечность! от прочих требуется закрыть глаза, заткнуть уши, сомкнуть уста. Не видеть его порока, не слышать жалоб обиженных, не говорить о том, что было. Покрывать друг друга, что бы и кто ни сделал. Это называется рыцарской братской общностью… к черту! Это называется потаканием злу. И любая попытка поступить правильно, поступить как до лжно – называется предательством… И где сила, способная им воспрепятствовать? Где те, кто смогут поставить на место зарвавшегося хама, приструнить подлеца, наказать мерзавца…

– … как Фема, – продолжил Курт, и рыцарь кивнул, спохватившись лишь через мгновение и уронив взгляд в землю.

– А и хотя бы, – тихо, но с непреклонной убежденностью согласился Эрих. – Вчерашним вечером вы выставили их какими‑то расчетливыми убийцами, но я знаю, что это неправда.

– Знаете, – повторил он. – Вот как. А ведь знать достоверно человек может лишь то, что видел собственными глазами и слышал сам. Или я неправ?

Фон Эбенхольц‑младший умолк, сжав губы и побледнев, и Курт, вздохнув, взял его за локоть, остановив и встав на месте сам.

– Фон Хайне, – произнес он негромко. – Он участвовал в том, что натворил его повешенный приятель. Верно, Эрих? Ведь не из‑за фогтовой дочки вы так сцепились с отцом. Вы знаете, что сделали те двое, вы считаете, что оба заслужили наказание, но так не считают ваш отец и его друзья, весь тот рыцарский круг, к которому вам теперь совестно принадлежать… Верно ведь?

– Да, – чуть слышно отозвался юный рыцарь, по‑прежнему не глядя на собеседника. – Я знаю, я так думаю, я стыжусь. Стыдиться собственного отца – это мерзко, майстер инквизитор. Я понял вдруг, что ничего не сделать – все равно что быть соучастником. Прежде мне не приходило такого в голову. А они соучастники – все. Все знают, почему произошло то, что произошло, но все делают вид, что не знают ничего.

– А знает ли ваш отец о том, что вы связаны с людьми из Фемы? – вкрадчиво уточнил Курт, и тот отшатнулся, глядя на него с нескрываемым испугом.

– Я не… – выдавил Эрих с усилием и, распрямившись, повторил, четко чеканя слова: – Я не связан с людьми из Фемы. Даю в этом слово, если вы способны моему слову поверить.

– Способен, конечно же, – кивнул он, – и верю. Верю в то, что не связаны; попросту я не так выразился. Вы не состоите с ними в постоянной связи, просто однажды… Что было, Эрих? Вас вызвали свидетелем на их суд? Ведь я знаю о них достаточно много, – продолжил Курт, когда тот не ответил, снова отведя взгляд. – Знаю, по крайней мере, как происходит их вершение правосудия. Вас вызвали – и вы не посмели не явиться; они этого не любят. Кроме того, когда вы узнали, по какому поводу… Думаю, в глубине души даже обрадовались.

– Не понимаю, о чем вы, – упрямо возразил тот; Курт кивнул:

– Это слова, которые выдают вас. Так – именно так – говорят все, кто на самом деле прекрасно понимает, о чем речь. Понимаете и вы, Эрих. И – я тоже все понимаю. Потому отец смотрит на вас косо? Он знает? Быть может, если я поговорю с ним…

– Нет! – поспешно возразил рыцарь и, потупившись, через силу выговорил: – Он не знает… Никто не знает. Не должен знать.

– Понимаю, – повторил Курт со вздохом. – Эти люди тоже блюдут свой кодекс – будь ты невиновен десять тысяч раз, но, если проболтался, наказанием будет смерть. Верно ведь, Эрих? Как по‑вашему, это справедливо? Итак, – продолжил он, когда тот отвернулся, не ответив, – для начала расскажите мне, что такого натворил казненный ими фон Шедельберг. То, о чем все знают.

– Для чего вам это? – неуверенно возразил Эрих, и он пожал плечами.

– Все знают, – повторил Курт. – А я не знаю. Отчего чувствую себя довольно неуютно. Кроме того, быть может, рассказав, вы (как знать) измените мое мнение относительно столь почитаемой вами Фемы?

– Фон Шедельберг мерзавец, – тихо произнес юный рыцарь, все так же глядя в землю. – И получил по заслугам. Вы слышали – фон Хайне говорил, что тот намеревался женить сына на одной из своих крестьянок?.. И сын не возражал – это богатая семья, а фон Шедельберг был почти на грани разорения. Вот только ни та девушка, ни ее семья этого брака не желали – девица уже сосватана, у нее есть жених, у нее есть собственная жизнь. Что же – крестьяне не имеют на нее права? Право распоряжаться собственной судьбой вольному крестьянину дает имперский закон, в конце концов, и соблюдать его должны все, от этого самого крестьянина до Императора! Разве не так?.. Фон Шедельберг пытался их уговорить. Не вышло. Тогда он и фон Хайне явились в их дом… Знаете, крестьяне – парни здоровые, однако рыцарская выучка… Фон Шедельберг избил девушку. Избил ее отца и брата – он попросту вывернул парню челюсть; и вы бы слышали, как, с каким смехом и злорадством он об этом рассказывал. Потом нашел жениха этой девицы… Он теперь увечен, не может подняться с постели, и неведомо, сможет ли когда‑нибудь… А теперь скажите мне, майстер инквизитор, расчетливые ли убийцы Фема или высшая справедливость? Скажите.