– Ужином, – уточнил он; фон Вегерхоф кивнул:
– Ужином. Содержание моей казны в должном объеме требует немалых усилий, а также больших затрат времени, проводимого вне дома либо же в оном, но с посторонними, хотя и крайне полезными людьми. При этом, Гессе, в моем доме есть один не посторонний и также крайне нужный человек, которому тоже надо хотя бы время от времени уделять внимание. Не явиться к обеду или ужину раз или три – еще в некотором роде допустимо, но сделать это в шестой раз – попросту непристойно. Итак, все разрешилось само собою, и мне не придется шагать через половину Ульма, дабы навестить тебя. И где же вам случилось свести знакомство?
– На улицах, когда этой ночью я вышел обследовать город.
Черный скороход замер в пальцах, оставшись висеть в воздухе над своим полем, и мгновение стриг сидел неподвижно, глядя перед собою; пальцы стиснулись, зажав фигурку в кулак, фон Вегерхоф медленно поднял глаза и тихо, четко выговаривая слова, переспросил:
– «Этой ночью ты» – что?..
– Вышел на улицы, – повторил Курт, и тот повысил голос:
– Вопрос был риторическим, Гессе. Я не глухой. Мой слух, позволь заметить, куда как лучше твоего, равно как и зрение, и реакция, и тупая физическая сила! И так – с любым из мне подобных! – почти рявкнул стриг, и Курт вздрогнул от неожиданно резкого голоса. – А если бы ты впрямь нашел его – что тогда?!
– Не знаю… – проронил он, внезапно опешив. – На месте придумал бы…
– Сосунок! – прошипел фон Вегерхоф, сдерживая крик, и в обыкновенно безмятежных насмешливых глазах цвета родника сейчас была настоящая, непритворная злость. – Сопляк, мальчишка, щенок беззубый, где были твои мозги, когда ты это делал?! Ты рехнулся, или попросту надоело жить?! Ты… ты даже не котенок перед ними, ты – никто! Любой, пусть и лишь месяц назад восставший от обращения – даже такой тебя порвет, вякнуть не успеешь!
– Не ори на меня, – пытаясь соблюдать спокойствие, начал Курт, и тот пристукнул кулаком по столу:
– Молчать! И слушать, когда я говорю! Ни шагу на улицы ночью! Даже мысленно! Окна – закрыть, двери – запереть, оружие – под подушку! И ни шагу в ночь! Ей – можно, ты ей в подметки не годишься, она хоть удрать сумеет, а ты…
– Я не Эрнст, – тихо довершил он. – Знаю.
Фон Вегерхоф осекся, еще миг глядя на него ожесточенно и зло, и прикрыл глаза, отвернувшись и медленно переводя дыхание. Кулак разжался, и на стол высыпались мелкие каменные крошки, некогда бывшие черным скороходом.
– Сурово, – заметил Курт все так же негромко. – Наглядная demonstratio? Мороз по коже, честно… А кельнский обер‑инквизитор тебе, часом, не родственник? Знаешь, на миг даже возникло чувство, что я у него в рабочей комнате; или это у всех с возрастом вырабатывается привычка орать на сослуживцев? Неужели и я так же буду? представить страшно.
– Дурень малолетний, – вздохнул стриг обессиленно. – Ведь тебе на мои слова плевать; завтра или послезавтра ночью снова возьмешься за свое… Я прав?
– Даже и не знаю, – отозвался он почти всерьез. – Учитывая столь пламенную речь, я полагаю, над этими самыми словами следует хотя бы подумать.
– Ты подумаешь, – отмахнулся фон Вегерхоф. – Подумаешь – и сделаешь по‑своему.
– Переубеди, – предложил Курт, поднимая взгляд от россыпи черных крошек камня. – Разумеется, тот факт, что в прямом противостоянии меня разделают – сомнению не поддается; так ведь я и не намеревался лезть в лоб. Если, к примеру, расстрелять его издали…
– Ты просто не представляешь себе, о чем говоришь, Гессе. Что такое «издали» для тебя? А что – для меня?
– Но ведь, как я понял, наш подозреваемый – младше и необученней, а кроме того…
– А кроме того, вполне вероятно, что он здесь не один. Что ты стал бы делать, если бы наткнулся на его мастера? Или – если таких необученных двое? Трое? Да пускай и один. Как я и говорил, стриг месяца от роду – даже это страшно; Гессе, ты… Ты не знаешь, что это.
– Зато знаешь ты, верно? – уточнил Курт, пытаясь перехватить взгляд прозрачных глаз. – На собственном опыте. Так? Ты сам спустя месяц после обращения что‑то наворотил. Я прав?
Фон Вегерхоф установил на доску последнюю фигуру, не поднимая к собеседнику взгляда, и снова предложил, все так же глядя в стол:
– Партию?
– Набор неполный, – возразил Курт. – Ты не ответил.
Стриг молча поднялся, пройдя мимо него куда‑то за спину, и возвратился к столу, шлепнув на место убиенного им скорохода серебряную монетку.
– Партию? – повторил он, усевшись. – Играешь белыми и два хода форы.
– Ну, как знаешь, – вздохнул Курт, придвинув стул ближе и сдвинув крестьянина на клетку вперед. – Не отвечай. Расскажи о фон Рихтхофен. Кто она и какова ее роль в нашем деле?
Стриг сидел молча еще мгновение и, встряхнув головой, кивнул на доску:
– Еще ход твой… Адельхайда фон Рихтхофен. Графиня. Приятная дама во многих отношениях; мне уже доводилось с нею работать. Роль ее всегда одна – она слушает, говорит…
– Это я заметил, – покривился Курт. – Поговорить она любит.
– Полезное умение, особенно в ее случае. Sphère d'activité[547] Адельхайды – сборища знати; она вдова, и потому ей позволено многое. À titre d'exemple[548], она может иметь приятелей, а не только приятельниц, посещать, кого вздумается, не изобретая для этого даже видимых поводов, говорить, с кем вздумается… И слушать.
– Имперская разведка? Так это правда?
– Что именно? Что она – оттуда, или что такое ведомство действительно существует?
– О том, что в Германии уже давно есть то, чего не существует, я знаю и без тебя, – покривился Курт. – И личная разведка Императора не существует тоже. Итак, она на самом деле оттуда ? Стало быть, и они в курсе происходящего?
– В перехваченном письме упоминается Император, – напомнил фон Вегерхоф, походя снимая его башню. – Как полагаешь, должны они знать об этом?
– Я? Полагаю – нет. Но начальству виднее… И с какой такой радости имперский агент имеет больший допуск, чем я?
– Потому что этот имперский агент – служитель Конгрегации.
Курт замер, занеся руку над доской и позабыв, за какую фигуру намеревался взяться; стриг с усмешкой кивнул:
– Твой ход.
– Я пытаюсь не удивляться ничему, – проговорил он, наконец, – однако это уж что‑то слишком. С каких пор мы начали набирать в Конгрегацию имперских шпионов?
– О, нет, pas du tout[549]… История эта долгая и занимательная, Гессе. Началась она несколько лет назад, когда Адельхайда вышла замуж. «Вышла», а не «была выдана»; ей посчастливилось с отцом. И с мужем. Вышла par amour[550] и жила с ним, как в песне, счастливо, вот только недолго – спустя примерно год после свадьбы ее муж был найден мертвым в собственной постели. Комната его была, что интересно, заперта, причем изнутри; окно оставалось открытым, однако стена замка… Сам знаешь, что это такое. Второй этаж. Город, неподалеку от которого располагался замок, не сказать, чтобы имел в себе отделение Конгрегации – просто инквизитор там наличествовал. Слухи о странной смерти хозяина поползли довольно скоро и, когда доползли до города, дошли и до слуха инквизитора, каковой был, что называется, старой закалки, c'est‑à‑dire[551] – не обременял себя долгими изысканиями и размышлениями. Инквизитор, разумеется, решил, что не все так гладко, как кажется – человек умер во цвете лет, никаких болезней прежде за ним не отмечалось, стало быть – малефиция. Как показало время, в этом он был почти прав, однако же, поисками обвиняемого тот долго не занимался, руководствуясь старым и привычным принципом «cui prodest?»[552]. А выгодна его смерть была единственно лишь его жене, ибо по нарочитому завещанию все отходило ей, минуя прочих родственников.
– Ее арестовали?
– Попытались, – улыбнулся фон Вегерхоф. – Она бежала во время ареста. Инквизитор со сломанной рукой остался буйствовать, страж с сотрясением мозга – лежать évanoui[553].
– Довольно глупо, – заметил Курт, пожав плечами. – С ее‑то положением, в наше‑то время – надо было действовать иначе; вполне законными методами можно испортить жизнь арестовавшему тебя следователю так, что тому мало не покажется. По себе знаю. Как я понимаю, ее таки оправдали, раз уж она с нами; однако при ее действиях – это лишь везение.
