– Ну так выпейте здоровья ради; впереди еще pro minimum[490] двое суток пути, на улице холод, мокро и ветер. Давайте, Гессе. За дальнейшие успехи. Может статься, лет через пять я уже буду звать вас «майстер обер‑инквизитор»… или раньше?

Он лишь покривился, однако стакан послушно опустошил, не отказавшись и от второго – глювайн[491] был приготовлен на редкость удачно, оставшись на языке и небе приятным терпким послевкусием.

Трактир они покинули тотчас же после завтрака, устремившись по выезде из поселения сразу в галоп; гористая и неровная дорога, местами исчезающая вовсе, вскоре окончилась, сменившись сплошным лесом по обе стороны от нее, отдохнувшие кони шли свободно, и, если путь будет лежать столь же легко и впредь, с попутчиком Курт должен был разминуться к вечеру. Спустя еще час бега уже по лесной плохо проезженной стезе, еще укрытой утоптанным снегом, кони начали коситься на седоков недовольно, и Хоффманн призвал замедлить ход.

– Мне тоже что‑то не по себе, – нехотя сознался следователь. – Судя по всему, утренняя порция жаркого была не к месту… Да и стар я уже для таких дел, как верховые путешествия; мне надо сидеть в городе, перемещаться по ровным улицам степенно и греть старые раны у очага по вечерам.

– Старые раны?.. – переспросил Курт. – Не вы ли тот следователь, что когда‑то и привел Хауэра в Конгрегацию?

– Хм, а вас и впрямь не перехвалили, – заметил тот одобрительно. – С чего сделали такой вывод?

– Ваша правая рука гнется плохо, и несколько раз в день вы потираете плечо – похоже на то, что этого движения вы уже не замечаете; с Хауэром вы общались весьма дружественно, да и несколько слов в вашем с ним разговоре навели на эту мысль… Возраст совпадает.

– Excellenter[492], – кивнул инквизитор и, поморщась, прижал ладонь к груди под желудком. – Треклятое жаркое с треклятым перцем; пора переходить на водяные кашки… Да, Гессе. Вы правы.

– Значит, – неведомо отчего понизив голос, уточнил Курт, – вы в самом деле… История с оборотнем – это правда, или же Хауэр попросту прогнал мне байку для олухов?

– Ох, молодость, молодость, – мечтательно протянул Хофманн. – Нет, Гессе, он вам не лгал. История была. Эта самая история до сих пор ноет в сырую погоду и не дает руке работать должным образом; благодарение Богу хоть за то, что со службы не погнали.

– Года два назад я сказал бы, что вам завидую и что хотел бы увидеть живого оборотня или стрига…

– А теперь?

– Теперь не скажу.

– Умнеете, – усмехнулся Хоффманн, тут же покривившись и, стиснув пальцы прижатой к груди ладони, пригнулся почти к самой луке седла; Курт нахмурился:

– Вы в порядке?

– Не сказал бы, – отозвался тот болезненно, с усилием распрямляясь, и неловко усмехнулся. – Великий победитель оборотней страдает язвой, Гессе, и временами с довольно паршивым чувством пытается вообразить, что случится, если вот так прижмет когда‑нибудь в бою. Смерти глупее выдумать невозможно – подставить шею из‑за рези в желудке.

– Что вы забыли в учебке? – с искренним непониманием спросил он, когда Хоффманн тронул коня дальше. – По тому, как мне описывал вас Хауэр, я сделал вывод, что ему до вас, как до луны пешком, и вдруг… Не могу представить, чтобы он покрикивал на вас на плацу или читал наставления.

– Хауэр парень занятный, верно? – улыбнулся инквизитор, поморщась и снова прижав ладонь к груди. – Ведь он добился неплохой должности, хлебной и безопасной, другой на его месте давно бы успокоился и делал свою работу, не пытаясь выпрыгнуть выше головы и вывернуться из собственной шкуры. А он продолжает что‑то придумывать, изыскивать, испытывать, все пытается выжать из себя больше, выжать все, что может и чего пока не может… Когда‑то – да, когда‑то мое появление в его жизни научило его кое‑чему; теперь я приезжаю учиться у него. Он показывал вам это представление со свечой?

– Да. Надо признать, впечатляет.

– Я пытаюсь повторить этот фокус уже не первый год. Никаких успехов. А под рукой Хауэра, к слову замечу, который не оставляет своих стремлений шагнуть дальше, уже пригибается пламя в очаге. Есть чему поучиться у него, Гессе, и не только таким вот довольно… так скажем – сложным вещам. Как вы полагаете – за кем победа в трех наших поединках из пяти на плацу? Быть может, и возраст сказывается, и поврежденная рука не дает разойтись как следует; можно сочинить для себя уйму отговорок, но фактом остается одно – у него будет что перенять любому, от следователя до курьера, от шарфюрера до обер‑инквизитора. Эти амбуляции[493] еще многое и многим могут дать. Мой вам совет: не пренебрегайте этой возможностью. Вцепитесь отцу Бенедикту в глотку и не отпускайте, пока он не согласится направлять вас к Хауэру регулярно.

– Он сказал и мне примерно то же самое, и я с ним согласен, – кивнул Курт и усмехнулся: – С вами Хауэр делился своей идеей внедрить его систему обучения в академию – для рядовых следователей?

– Мне отчего‑то кажется, что проще перечислить тех, с кем он ею не делился, – отозвался Хофманн со вздохом. – Не вижу, отчего бы его не послушаться. Вообразите, Гессе, умения зондергрупп в руках инквизитора; а ведь нам оные умения едва ли не важнее, чем им – зондергруппа прибывает, заранее предупрежденная об опасности, вооруженная до зубов, а мы можем столкнуться с необходимостью ввязаться в бой с неведомо кем неведомо в какой момент. Именно мы и – прав Хауэр – курьеры должны уметь защитить себя. Ну, и напасть при необходимости.

– Отчего‑то он решил, будто мой голос что‑то значит…

– Верно решил, – серьезно кивнул тот. – Вы становитесь приметной фигурой, Гессе. Ну‑ка, сознайтесь, могли вы предположить лет тринадцать назад, что сделаетесь не последним человеком в Конгрегации?

– Смеетесь, – констатировал Курт, прокашлявшись, чтобы изгнать из горла привкус выпитого не один час назад глювайна; приятный пряный аромат за эти часы превратился в щиплющий горький осадок, от которого горло словно склеилось и пересохло. – Тринадцать лет назад никто не мог сказать, что я вообще сделаюсь человеком; я был убежден, что останусь уличной крысой вечно. Бог с ней, с карьерой; Конгрегация мне дала жизнь как таковую.

– Не вы один это осознали, Гессе. Знаете, что стали вытворять добрые христиане, в чьих городах имеются наши отделения?.. Подбрасывать младенцев к дверям. Считаные разы удавалось выяснить, чьи они.

– И что говорили родители?

– Догадайтесь, – вздохнул инквизитор, приостановясь и снова согнувшись пополам. – Что желают своим отпрыскам лучшей жизни… Вот ведь гадство, это уже не шутки; не хватало приступа посреди глухого леса…

Вопрос о том, не в его ли силах оказать помощь, застрял в слипшемся горле – где‑то в желудке острой жарящей болью толкнулось что‑то похожее на раскаленную иглу, а в глазах на миг потемнело, словно от удара.

– Либо это заразно, – продышавшись, сумел выговорить Курт, наконец, – либо хозяину того трактира следует повесить своего повара, пока он не отравил кого‑нибудь из постояльцев…

Последнее слово он проглотил вместе с саднящей горечью, обложившей горло, и застыл, повстречавшись с таким же окаменевшим взглядом своего спутника.

– А вот это, Гессе, – заметил тот сипло, не распрямляясь, – мысль интересная, не находите?

– Зараза… – выговорил Курт, похолодев. – Вы думаете… Хоффманн?

Тот не ответил; зажмурясь, застонал, совершенно ткнувшись лицом в конскую шею, и, пошатнувшись, медленно соскользнул с седла наземь, едва не угодив головой под копыта.

– Хоффманн! – вскрикнул Курт, рванув на себя поводья; жеребец возмущенно взбрыкнул, не пожелав остановиться сразу, и он спрыгнул на ходу, бросившись к упавшему бегом.

Его попутчик не пытался подняться, скорчившись на мокрой холодной земле; когда Курт перевернул его лицом вверх, тот застонал снова, не открывая глаз и прижимая обе ладони к груди.

– Хоффманн? – окликнул он; раскаленная игла в желудке остыла, оставив лишь все тот же привкус в горле и слабую надежду на то, что немолодой следователь впрямь испытал приступ одолевающей его болезни, а он сам – он всего лишь пал жертвой скверного повара…