– Теперь я скажу все – на этот раз действительно все. Ты спросил, кто он… Я не знаю. Он никогда не отвечает на вопросы прямо.

– Это я заметил, – пробормотал Курт недовольно. – Как ты познакомилась с ним? Откуда о нем узнала?

– Он пришел ко мне однажды – сам; как он узнал обо мне, я не представляю. Просто как‑то раз, когда я сидела в библиотеке, он очутился там же – не знаю, как, не спрашивай. Я лишь увидела вдруг какую‑то фигуру в углу – недвижную, темную, с лицом, закрытым капюшоном… Когда он заговорил о том, кто я такая, о моих возможностях, о моей силе – я спросила, не Дьявол ли он. – Маргарет улыбнулась, пожав плечами. – Тогда я ничего иного не знала, ничего иного вообразить себе не могла – для меня было лишь то, о чем слышала, о чем нам говорят, лишь две силы в мире, Бог и Дьявол…

– А это не так? – спросил Курт осторожно и тихо; она вздохнула.

– Тебе тяжело будет понять и принять это сразу, но я расскажу тебе, что на самом деле. Убеждена – сами те, кто наставлял тебя, кто растил из тебя пса Господнего, знают то, о чем я буду тебе говорить. Знают – и молчат.

Курт припомнил вторую библиотеку в академии святого Макария – всегда на замке, недоступную для курсантов и выпускников, у двери которой круглые сутки маячили два молчаливых стража, припомнил, как всегда уходили от ответа на вопрос «что там» наставники и ректор; припомнил сотни книг, конфискованных у обвиненных, не все из коих оказывались в огне вместе с ними, и вздохнул. Труды по медицине, астрономии, ботанике – многое из этого стало в конце концов тайным знанием само й Конгрегации. Однако оставались еще неисчислимые богословские opus’ы, канувшие в небытие; и как знать, сколько их пребывает в ее руках на сегодняшний день…

– И это я понял тоже, – согласился он тихо.

Глава 21

… До того, как миру быть округ нас, мир был молод. До того, как стать ему молодым, мир был юным. До того, как стать ему юным, мир пребывал во младенчестве. До младенчества своего миру надлежало родиться.

До того, как надлежало ему родиться, его не было.

До того, как не было мира, не было того, что округ него. До того, как было ничто, ничто еще не зародилось, и время еще не текло, ибо не было берегов, в кои оно могло влиться и где могло бы течь.

Что было прежде и как стало быть то, что стало, не известно никому, и можно лишь знать, что говорят люди.

Люди говорят, что Вселенная сотворена всевластным Создателем. Сотворена – и блюдется им в каждый миг ее существования, надзирается в каждом событии, вершащемся в ней.

Люди говорят, что Вселенная сотворена всевластным Создателем. Сотворена – и позабыта им.

Люди говорят, что Вселенная – и есть сам Создатель, в давно прошедший миг Вечности разбивший себя на многообразие материй и тварей. И твари копошатся в останках непостижимого, немыслимо исполинского остова Создателя.

Люди говорят, что Создатель извел Вселенную из небытия, из Ничего. Извел – и пребывает Иным, Сторонним от нее, никогда с нею не могущий сочетаться или сравниться.

Люди говорят, что Создатель извел Вселенную из своего духа. Извел – и пребывает в отдалении от нее, ожидая, когда она вновь сольется с ним, став частью его духа сызнова.

Люди говорят, что Вселенная не сотворялась Создателем. Не сотворялась – а лишь отразилась в нем и просто явилась сама собою, как Закон Бытия, по коему не может существовать лишь ничто и не более того.

Люди говорят, что Создатель не ведает о себе. Не ведает – ибо Разум его не оглядывается на сотворившееся, не взирает в грядущее и не наблюдает настоящего, а лишь существует в неохватных безднах Бытия и Небытия.

Люди говорят, что Вселенная – Величайшая Игра Создателя. Игра – и не более, каковая окончится, как только Создателю прискучит смена тьмы и света, смерти и жизни, дыхания и безмолвия.

Люди говорят, что Вселенная – Величайшая Игра Случая. Игра – не имеющая смысла.

Люди говорят, что Вселенная родилась как плод соития Предвечного Хаоса и Предвечного Порядка. Плод – равно не сносящий обоих прародителей и равно боготворящий обоих. Равно ненавидимый и равно вожделенный обоими.

Люди говорят, что Вселенная – немыслимо необъятное Живое, породившее самое себя. Породившее – и ожидающее своей смерти.

Люди говорят, что Создатель – не единый Владетель и Творец Вселенной. Не единый – а один из многих, и лишь тщится вырвать для себя право полагаться таковым, ибо в том сила богов, когда души почитают их.

Люди говорят, что Истинных Создателей никто не помнит. Не помнит – а лишь служит придуманным богам.

Люди говорят, что Истина не ведома никому. Не ведома – и лишь пробивается через камень душ, намекая и шепча о себе.

Люди говорят, что шепот, слышимый во тьме, видимый во снах, пугающий в ночном лесу, есть шепот Старых Богов, напоминающих о своей былой силе, каковая и теперь еще способна перевернуть Сущее. Способна – и лишь ожидает должного времени.

Люди говорят, что шепот, чувствуемый в душе, видимый в блаженных грезах, слышимый в кронах солнечным днем, есть шепот Старейших Богов, напоминающих о своей былой силе, каковая и теперь еще способна хранить Сущее. Способна – но лишь изредка вмешивается в его судьбу.

Люди говорят, что боги любят и ненавидят человека, хранят и сокрушают его.

Люди говорят, что боги сражаются друг с другом за души и почитание. Сражаются – и битва эта вечна…

***

Шаг, шаг, поворот.

Взгляд вперед, налево, вправо. Остановка, рассеянный взгляд в сторону.

Все это давно сидит в теле, в каждой косточке, в каждой мышце, в каждой жилке – совершается само собою, без осмысления, без сосредоточенности. Без раздумий.

За то и ценят. За способность не думать. Не исполнять приказы, не размышляя над их смыслом, а впрямую – за само умение не иметь в голове мыслей. Вовсе. Ни единой. Когда нужно – в мозге пустота и безмолвие. Словно никого нет – есть оболочка из плоти, но нет внутри человека, нет существа.

Если я мыслю, стало быть, я существую…

После, когда задание исполнено, когда сдана смена напарнику, столь же пустоголовому , как любят поиздеваться сослуживцы, возвратясь для отдыха в снятую в дешевом трактире комнату – уже тогда можно предаться размышлениям над тяжелой иронией этого изречения применительно к ситуации. Можно предаться размышлениям о произошедшем за день.

Можно предаться размышлениям. Просто. О чем угодно. О паутине в углу над кроватью. О пробивающемся в окно ветре. О наличии у себя мыслей – вообще. Можно подумать – взахлеб, о чем угодно.

Словно путник, шедший сквозь пустыню, не имеющий при себе ни глотка воды, продирающийся сквозь хлесткий колючий ветер, замешанный на сухом песке, приникает к холодному ободу окованного края ведра у колодца в конце пути. Словно заслон на пути неистового потока, наконец, приоткрывается, и сквозь плотину рвется вал бьющихся в плену волн реки…

Можно подумать о том, что при всем напряжении, от коего наверняка за день работы теряется немало живого веса, работа эта по душе и в чем‑то даже приятна. Можно подумать о том, что настроиться на подобный образ мыслей, а точнее – на их полнейшее отсутствие, тяжело, однако же, когда это происходит, то начинает доставлять неизъяснимое удовольствие. Окружающий мир, люди, проходящие мимо, дома , остающиеся за спиною, улица под ногами, сам объект слежки – все становится видимым до ослепительной внятности, каждое в отдельности и все вместе, ясно, непередаваемо четко. И тогда словно видим сам себе – словно извне и изнутри, точно из окна каменного дома, неподалеку от которого столь часто приходится ожидать.

Однако полных двенадцать часов работы все равно выматывают, и удовольствие перетекает в гнетущую тяжесть в каждом суставе, в крови, кажется – в самом дыхании; и когда ноющее тело опускается на пропахшую пыльной кладовкой кровать, мысли врываются в сознание, точно табун лошадей, перед которыми распахнули дверцу загона.