Курт еще мгновение смотрел в фиалковые глаза напротив, ощущая, что сейчас этот взгляд открыт, что сейчас это просто взгляд – пристальный, но не подчиняющий, не опасный, взгляд не хищницы‑ламии, а просто женщины. Влюбленной женщины…
– Что это за трактат, из‑за которого завертелось все? – спросил он прямо. – «Трактат о любви» – странное название для книги, из‑за которой можно расстаться с жизнью или угодить на суд Конгрегации.
Маргарет засмеялась, торопливо чмокнув его в губы – просто и бесхитростно, как подросток – и откинула покрывало в сторону, одним прыжком пересев к нему на колени.
– Неужели прославленные мудрецы Конгрегации так ничего и не узнали? – игриво осведомилась она, расстегивая частые крючки куртки. – Стало быть, милый, ты будешь первым инквизитором, увидевшим этот труд воочию…
– Ты покажешь мне? – не противясь торопливым пальцам, но и не помогая ей, уточнил Курт. – Когда?
– Имей терпение.
– Я хочу знать все, – повторил он, выпрастывая руки из рукавов. – Расскажи, что это.
– Это, – приблизив губы к его уху, шепнула Маргарет, – то, что тебе довелось испытать этой ночью. Это искусство, доступное таким, как я.
– Искусство убить поцелуем?
– И это тоже, – согласился шепот. – Но не это самое главное.
– А что? – не унимался Курт, стараясь не поддаваться чувству, рождаемому прикосновением тонких теплых пальцев – вновь покоряющему, пленяющему. – Что – главное?
– Самое главное, что теперь я не беззащитна.
Вдруг показалось, что это вырвалось невольно, что слова эти были сказаны в мгновение слабости, о котором она пожалела тут же – настойчивые пальцы на миг сжались, царапнув кожу его плеча, и Маргарет рывком отсела прочь, вновь зарывшись в покрывало по самые плечи и отвернувшись.
– Итак, я не знаю еще чего‑то, – подвел итог Курт, помрачнев. – Чего?
– Я собиралась сказать, – отозвалась она тихо, глядя все так же в сторону. – Когда уверилась бы, что ты искренен со мною, что тебе можно верить…
– Стало быть, того, что я сделал, недостает для твоей убежденности?
– Я расскажу – всё. – Маргарет распрямилась, но смотрела по‑прежнему мимо его лица, словно вовсе в никуда, словно не видя перед собою даже комнаты, озаренной колеблющимся пламенем четырех светильников. – Но вначале я хочу взять с тебя слово.
– Что я должен обещать?
– Обещай, что выслушаешь спокойно. Что не станешь делать глупостей, что не станешь делать ничего , не получив моего одобрения на это. Что обуздаешь ревность и гнев. Тогда я расскажу все.
Курт ответил не сразу – смотрел на ее напрягшиеся плечи над покрывалом, на лицо, казалось, потускневшее еще более, и, наконец, сквозь зубы выдохнул:
– Ясно. И кто он?
– Все не так просто… – начала Маргарет; он повысил голос:
– Я спросил, кто он.
– Ты дашь слово, что сначала дослушаешь все до конца? Тебе ведь это было нужно – узнать все, ведь ты сам этого хотел!
– Да, я выслушаю все; кто он, Маргарет? Отвечай немедленно, пока я…
– Герцог Рудольф фон Аусхазен, – выпалила та, бросив в его сторону короткий взгляд и вновь отвернувшись.
– Что?.. – пробормотал Курт с усилием; такого он услышать не ждал, и в первое мгновение не испытал ничего, кроме оторопелого изумления. – Твой…
– Да, мой дядя! – подтвердила Маргарет яростно, наконец, подняв глаза к нему и сжав губы. – И не надо делать такое лицо, не смей обвинять меня ни в чем!
– Так это с его помощью ты намерена устроить мою карьеру? – спросил он резко. – Благодарю вас, пфальцграфиня фон Шёнборн, но не сто ит. Пользоваться услугами ваших любовников я не стану.
– Прекрати немедленно, – потребовала Маргарет твердо. – Не смей обвинять меня. Ты обещал, что сперва выслушаешь до конца; где ваше слово, майстер Гессе?
Курт поднялся, пинком отбросив свою куртку, вновь лежащую на полу, прошелся к столу, вернулся обратно, не глядя в ее сторону и чувствуя, что бледнеет; наконец, остановившись, приказал:
– Говори.
– Сядь, – таким же требовательным тоном велела Маргарет, и он уселся снова – чуть в стороне, в изножье кровати; она вздохнула. – Я снова должна перед тобою оправдываться; Господи, надеюсь, сегодня это в последний раз.
– Говори, – повторил он сухо, и та кивнула.
– Я начну с самого главного, чтобы ты более не смотрел на меня, как на чудовище. То, что было, было давно и не по моей воле. Теперь ты перестанешь вести себя, как проповедник в борделе?
Курт повернул к ней голову медленно, напряженно, ощущая, как левая ладонь сжимается в кулак; в памяти всплыло лицо герцога – сухое, высокомерное, уверенное.
– Герцог фон Аусхазен… – выдавил он тихо, – дочь собственного брата…
– Да, – кивнула Маргарет с болезненной улыбкой. – Большие люди, майстер инквизитор, большие грехи…
– Рассказывай все.
– Сегодня ты произносил это чаще, чем «я люблю тебя», – заметила она; Курт с усилием разжал кулак, неизвестно почему пристально посмотрев на ладонь, и стиснул пальцы снова.
– Я люблю тебя, – процедил он. – А теперь я хочу знать об этой мрази все.
– Мне было тогда двенадцать, – тихо начала Маргарет, бросив в его сторону взгляд исподтишка; он сжал зубы, но ничего не сказал, оставшись сидеть неподвижно. – Мама умерла еще при родах, отец всегда был отстранен и мало обращал на меня внимания, а… дядя… Он учил меня читать, ездить верхом, мы вообще много времени проводили вместе, и мне всегда было с ним интересно, я никогда не думала, что… Я верила ему. Едва ли не больше, чем отцу.
– Твой отец жил в имении старшего брата?
– Так и не завел своего поместья, хотя его доля в наследстве это дозволяла. Ambitio – не его особенность… была. А мама происходила из бедного рода, ей и такая жизнь казалась почти раем. По крайней мере, мне так говорили… Да, мы жили на соседних этажах замка. Мы всегда были рядом. И когда все это случилось – все было как всегда; мы сидели в библиотеке, отца не было дома, и…
– Тебе было двенадцать лет, – повторил Курт; она кивнула.
– Да. Мне было двенадцать.
– Ублюдок… – прошипел он тихо, чувствуя, как заныли костяшки, а челюсти сжались до боли в скулах.
– Я была напугана, – голос Маргарет снова упал до шепота. – Я не знала, что делать, как быть. Рассказать все отцу казалось чем‑то немыслимым, я была уверена, что он не поверит мне. Он ценил брата…
– Это было не раз, верно? – предположил он тяжело.
– Да. Это случалось потом еще многажды… Наконец, я все‑таки не вытерпела и пожаловалась отцу. Он поверил мне с первой минуты, сразу. И был в бешенстве. Хлопнул дверью моей комнаты; я выскочила за ним в коридор, видела, как с криком «Рудольф, подлец!» он взбегал по лестнице… Вот так я и видела его живым в последний раз, такие слова и были мною слышаны от него последними. Утром возле этой самой лестницы его нашла прислуга – со сломанной шеей.
– Вопрос, который мне следовало бы задать, будет излишен…
– Разумеется, – подтвердила Маргарет, переведя тоскливый взгляд на окно, за которым над низкими крышами соседних зданий неподвижно, безучастно, буднично тлели точки звезд. – Он даже не стал отрицать этого… Утром, когда тело нашли, он так посмотрел на меня, что я похолодела. И сказал, что от захребетников пора было избавиться давно. А после… – она запнулась, уронив взгляд и сжав пальцы до побеления, – он… как никогда раньше… словно вовсе с дешевой трактирной девкой…
Курт увидел, как дрожат тонкие пальцы, как сжались губы, а глаза снова из фиалковых стали темными, точно осенняя вода…
– Ты до сих пор боишься его? – спросил он, придвинувшись ближе. – Неужели ты – до сих пор боишься этого мерзавца?
– Теперь нет. Но тогда – да, тогда я жила в страхе. Сначала я просто ждала, пока ему все это прискучит. Потом… плакала, молилась, прося поразить его громом… чего только я не просила.
– Ясно, – вздохнул он. – Вот оно что…
– Только сейчас – прошу, не надо вещать мне о воле Господней, о том, какая кара ждет его за гробом… – на миг ее голос окреп, а взгляд снова стал твердым. – Не желаю слушать. Оставим это. Мне сейчас не нужен инквизитор Гессе, я хочу говорить с тем, кто утверждал, что я дорога ему. И не смей меня жалеть; я – не жалею. Мне мерзко при одной лишь мысли о том, что было, но о том, что стало – я не жалею. Я довольна тем, что получила в конце концов.
