– Он ведь жил у вас какое‑то время?

– Было такое, – закивала она, – было. Пришлось брать к себе мальчика, как сестра с мужем преставились – не оставлять же одного, верно? Около году прожил тут, мерзавец, а после сбежал. Уж не знаю, где этот неблагодарный сейчас, и слава Богу, что не знаю. Он ведь когда от нас ушел, сбережения наши прихватил – и немало, я вам скажу; после я слышала – он с уличным ворьем связался, так и подумать страшно, каков он теперь…

– Неправда, тетушка Ханна, – оборвал он резко. – Уходя от вашей заботы, я не взял у вас ни медяка. И мой отец трудился как проклятый всю свою жизнь, а что до выпивки – вы отлично знаете, он спился с горя после смерти мамы. А вы, я вижу, совсем не переменились.

Старуха умолкла, будто подавившись последними словами, и покачнулась, ухватившись за прилавок сухими пальцами; Курт усмехнулся:

– Что с вами, моя дорогая радетельная тетушка? У вас такой вид, будто вы увидели призрак.

– Господи Иисусе… – пробормотала та придушенно, отступив назад.

– Сомневаюсь, что вас Он услышит, – возразил он. – Тем более, как я посмотрю, свое наказание от Него вы обрели сполна.

– Ты ли это? – все тем же сдавленным шепотом проронила она, и Курт приподнял бровь с наигранным удивлением:

– Что такое? Не рады видеть своего единственного родственника, умудрившегося остаться в живых? В чем, правда, не ваша заслуга…

– Быть не может, – убежденно выговорила старуха, сделав еще один шаг к стене. – Кто вы такой? Что вам от меня надо?

– Там, – он кивнул на дверь позади прилавка, – возле лестницы, есть чулан, в нем хранится всякая рухлядь; там я спал. На кухне около полок висит всевозможная утварь вроде сковород и скалки; на ней временами оставалась моя кровь при особенно удачных ударах, как и на этом прилавке и даже на ваших башмаках, милая моя тетушка. А позади кухни находится кладовка, из которой я таскал вашу снедь, ибо вы частенько забывали меня накормить – ваша память в этом отношении терялась дня на два‑три, если быть точным. Вижу, теперь я вас убедил?

– Курт, мальчик мой, – забормотала старуха, кривясь в дрожащей, неискренней улыбке, – я так рада тебя увидеть… Где ты столько времени был?

Он улыбнулся, качнув головой.

– Господи… Бросьте вы, тетушка Ханна, не надо, притворщица из вас плохая. Не надо. Не пытайтесь меня задобрить – я не стал головорезом и вернулся сюда не затем, чтобы поквитаться за всю вашу заботу обо мне. Где я был? Забавно, что вы не знаете. Как‑то это не по‑родственному.

– Что тебе нужно от меня? – уже обреченно спросила старуха. – Зачем ты пришел спустя столько лет?

– Зачем? – переспросил Курт медленно, не зная, что ответить даже самому себе, и пожал плечами: – Как я теперь понимаю – убедиться лишний раз в том, что высшая справедливость существует. А также хотелось взглянуть на тех, благодаря кому я оказался там, где оказался, и стал тем, кем стал.

– «Кем стал»?.. – настороженно попятившись снова, повторила она с напряжением. – А кем ты стал?

– Знаете, милая тетушка, сам удивляюсь, однако – я состою на службе в Конгрегации.

Старуха хлопнула глазами, растерянно глядя на него и даже забыв пятиться, и переспросила чуть слышно:

– В какой Конгрегации?

– Для верной католички вопрос довольно странный, – усмехнулся Курт, вытягивая за цепочку медальон и чувствуя, что скатывается в мрачное, глубокое злорадство при виде ее ужаса, но не имея сил с этим бороться. – Уйдя из вашего гостеприимного дома, я угодил в руки Инквизиции, которая (вот парадокс) отнеслась ко мне куда приветливей вас, моя милая добрая тетушка.

– Ой, Господи, – выронила та, снова попытавшись улыбнуться, и улыбка эта была похожа на гримасу удавленника, – надо же… Господи, я за тебя так рада, я так рада, что ты зашел ко мне, я всегда знала, что ты добьешься в жизни…

– Хватит, – оборвал Курт, понимая, что этот короткий мимолетный разговор надо закончить как можно скорее, пока его совершенно не снесло в ожесточенное измывательство. – Вот вам еще одна причина, по которой я пришел сюда. Вскоре, по многим обстоятельствам, вы обо мне услышали бы, рано или поздно догадались бы, кто я, а ввиду вашего нынешнего положения призадумались бы над тем, что состоите в довольно выгодном родстве. Так вот, тетя, дабы мне не приходилось грубить вам на глазах всего Друденхауса, куда вы бы вскоре явились, чтобы восстановить отношения, которых, к слову, никогда и не бывало, я выскажу вам все сейчас. Когда‑то я вам был не нужен; теперь вы не нужны мне. По христианским заповедям и согласно должности я должен вас простить – и я прощаю. Venia est poenae meritae remissio; знаете, что это значит? «Прощение есть отпущение заслуженной кары». Свою кару за жестокосердие вы получили свыше, поэтому я отступаю. С моей стороны вам ничего не грозит. Но видеть вас я не желаю. Не желаю слышать, как вы за меня рады, как важно кровное родство и восстановление семьи, не желаю видеть, как вы передо мной стелетесь в надежде на покровительство. Если вы подойдете ко мне на улице, если явитесь к месту службы, если заговорите со мной не по делу… – Курт помолчал, ощущая настоящую злость, которая, как оказалось, не ушла с годами, и договорил уже чуть спокойнее: – Вот тогда я припомню все. И… Как вы там сказали, тетушка? «Что такое Конгрегация»? Просто преступное неведение, не находите?

– Я не говорила такого! – возмутилась старуха с дрожью, и Курт усмехнулся:

– Разве? А я это слышал. Так вот, чтобы я об этом забыл, не забудьте вы то, что я сказал. Не желаю видеть вас, слышать о вас. И если я узнаю, что вы рассказываете о нашем родстве своим соседям – я снова к вам приду, но уже не столь благостно настроенным. Прощайте.

Ответа, если он был, Курт не дождался – вышел на улицу торопливо, закрыв за собою дверь и стараясь дышать спокойно. За все сказанное сейчас было почти совестно – это отдавало выходкой мальчишеской, не приличествующей следователю Конгрегации, да и вовсе мерзкой, однако вместе с тем ощущалось сумрачное удовлетворение, пролившееся на душу бальзамом…

– Что это?

Голос подопечного вернул к реальности, выдернув из мира прошлого вместе со всей его болью, ненавистью и безысходностью; Курт встряхнул головой, обернувшись на приземистый домик, и отозвался – негромко и уже почти спокойно:

– Лавка пекаря. Была.

– Ах, вот оно что, – протянул тот, косясь на дверь, и неуверенно усмехнулся: – Навестил родню?

Он не ответил, обратясь к Бруно спиной и глядя в сторону, где виднелась крыша кельнского собора.

– Родню?.. – повторил Курт тихо. – Нет, родни я пока не навещал.

Когда, развернувшись на месте, он все тем же решительным шагом двинулся прочь, Бруно, нагнав его бегом, тронул за плечо – настойчиво, но с опаской.

– Слушай, – наставительно сказал подопечный, пойдя рядом, – я, конечно, не хотел бы лезть в твою работу, однако же, ты уже почти час шатаешься по городу; боюсь ошибиться, но, по‑моему, тебя ждут в другом месте.

– Подождут, – бросил он только, ускоряя шаг.

– Да что с тобой сегодня!

Курт промолчал. Что с ним творится сегодня, он не мог понять и сам, не мог понять, почему вдруг так явственно всплыло в памяти все то, что, казалось, умерло, прошло бесследно. То ли дело было в случившемся сегодня, и он желал убедиться в том, что мир, где он оказался, есть его мир, и дело, которое он вершит, верное, нужное, правильное, и все, что осталось по ту сторону, не имеет с ним ничего общего; то ли попросту было это извращенным самоистязанием, дающим ему понять, что на самом деле он одинок, невзирая на колоссальную, великую и огромную Систему, частью которой считал себя до сих пор. Возможно, дело было в этих косых взглядах, окружавших его везде, и среди своих, и среди чужих, и надо было, обязательно было необходимо убедиться, что не это важно – не люди, не взгляды, не шепот за спиной или неприкрытые обвинения в лицо, что важным является что‑то другое, что непременно надо увидеть и понять…

– Ты уверен, что тебе сюда? – хмуро справился Бруно, когда его нога ступила на кельнское кладбище у крохотной церквушки. – Местечко присматриваешь? Так это бедняцкая окраина, тебе надо ближе к церкви.