Сахаров - режиссер из отряда "шестидесятников", но не по творческой своей судьбе. Он неизменно старался шагать в ногу со временем, снимая иногда откровенно конъюнктурные фильмы, например, "Вкус хлеба", нечто многосерийное, фальшивое донельзя, об освоении целинных земель. Дух Леонида Ильича Брежнева просто-таки питает авторов, особенно сценаристов. Патетика покорителей целины режет слух, как и ходульно-выспренние персонажи. Зато в итоге создателей удостоили Государственной премии! Снял Сахаров и фильм "Чистые пруды", отдав дань модному поэтическому кинематографу, со стихами Беллы Ахмадулиной, прочитанными поэтессой за кадром. Была военная картина по Константину Симонову "Случай с Полыниным", когда все ринулись вспоминать военные годы. В общем, Сахаров всегда старался идти в жанровом и тематическом фарватере. В годы перестройки он обратился к литературе, которая прежде была совсем не в чести: к повести Анатолия Житинского, написанной за пятнадцать лет до начала работы над картиной. За это время повесть заметно устарела, появились ей подобные, но более смелые, поскольку исчезла цензура. Но Сахаров, видимо, искренне хотел снимать именно такую прозу.
"Лестницу" Сахарова окрестили "фантасмагорической комедией". Наверное, режиссер замыслил свое произведение как развернутую метафору о днях безвременья, в чем его картина отчасти смыкается с "Жизнью по лимиту". Человек мучительно ищет выход из тупика. Мечется по лестнице, но каждый раз возвращается на исходную позицию. Двери - где они?
Комедия явно не получилась. Что касается фантасмагории, фантастического реализма, которым все тогда увлекались, но лишь немногие реализовали должно свою увлеченность, то, на мой взгляд, хаос подменил избранный авторами жанр. Подчеркнутая эстетика странности, отстраненности, незакрепленности фрагментов и эпизодов, поскольку и стержня глубинного не оказалось, - все вылилось в довольно сумбурный пересказ истории молодого человека, попавшего волей судеб в огромную коммуналку (может быть, это наша страна?) и не могущего из нее выбраться. А перед тем человек этот, Владимир Пирошников, решил покончить с собой. Но не успел - молодая женщина Аля забрала его к себе, почувствовав неладное.
Нетрудно понять, что заплутавший Пирошников - это все мы, заблудившиеся на дорогах собственной жизни, потерявшие смысл существования и вкус к живым эмоциям. А дальше? Авторская идея ясна минут через десять, ничем новым она не обогащена, остается лишь тоскливо наблюдать за безумием обитателей квартиры, продираться к сути их разговоров, отношений. Появляются бывшие мужья и похотливые дамы, сумасшедшие старухи с манерами придворных фрейлин и постоянной готовностью к скандалу... Словом, сюжет, ситуации, почерпнутые в сценарии, созданном с пятнадцатилетним опозданием, оказались недостаточно невероятными (слишком невероятным стало к тому времени все происходившее в России), чтобы напрямую соприкоснуться с действительностью, если уж говорить о поворотах нашей исторической судьбы, начиная с 1985 года. С другой стороны, все было излишне житейски замотивировано, чтобы убедить зрителей в попытке вступить в плотные слои родной атмосферы. Повесть о Владимире Пирошникове как бы сразу оказывалась вывернутой наизнанку, утомляя серией до скуки знакомых деталей, разговоров, последствий.
В одном из репортажей, написанных со съемок "Лестницы", после рассказа о дождливой, с резкими, прерывистыми ветрами питерской зиме (натуру снимали в Санкт-Петербурге, в одном из дворов, что на Петроградской стороне), корреспондент пишет о пене, изображавшей снег величиной с подушку, летавшей по двору белыми хлопьями. Когда через десять лет я пересматривала картину, мне показалось, что и сама лента эта похожа на подушку из химического волокна, загримированного под сугробы.
Но прежде, чем обратиться непосредственно к роли Олега Меньшикова, все же немного о сюжете, который так трудно вычленить из запечатленного на пленке.
Итак, Владимир Пирошников, житель северной столицы, кажется, решил покончить с собой. Некая Аля, случайно проходившая мимо, этакий белый ангел в белой шубке и белой шапочке, увела его к себе подальше от греха. Наутро к Але прибыли гости из провинции - дядя Миша с другом, донимающий Пирошникова совершенно невнятными монологами на тему политической жизни державы, отсутствия продуктов и т.п. Тут бы и удрать от заботливой Али... Однако выйти на улицу невозможно. Остается общение с соседкой, мощной, как трейлер, красоткой Ларисой, живущей в хронической смене мужей... Или с компанией, собравшейся в комнате рядом. Это, видимо, представители художественной интеллигенции, поскольку слышатся отдельные возгласы: "Сюрреализм какой-то, вы не находите?", "Типичный Бунюэль...", "Почти Кайдановский..." - и не более того.
Все это время Пирошников своего лица не открывает - бродит и слушает, играет полный уход в собственные раздумья. Хотя о чем они? Это не укор артисту: относительно подлинных раздумий героя авторы как-то ушли в сторону.
Когда-то Житинский написал своего Пирошникова, ориентируясь на шестидесятников, на поколение его самого, писателя Житинского... На духовные ценности этого поколения: веру в дружбу, искренность, глубину эмоционального мира. На братство близких по духу людей... Но через много лет вряд ли оправданно было выставлять эти ценности наружу: ирония, порой напускной цинизм все больше и больше скрывали истинные чувства от возможной насмешки или грозившей им инфляции. О постепенном уходе в молчание, в перерождение, а порой и вырождение "шестидесятников" речь уже шла... Вероятно, Пирошников - "постшестидесятник" - виделся Житинскому человеком, плотно натянувшим на себя камуфляж, но ткань, увы, оказалась слишком тонкой...
Пирошников образца конца 80-х в исполнении Меньшикова, по определению, не может иметь ничего общего с замыслом Житинского. Его предшественники начинали с веры, что рухнувшую башню, то бишь советскую державу, можно заново построить. У Меньшикова Пирошников - персонаж, который живет уже после трагического эпилога веры в иллюзии. Он вообще родился после этого, если иметь в виду духовное становление его. Оттого Меньшиков довольно однотонно все время играет финиш духовный и несостоявшийся финал физический. Он монотонен, потому что в роли почти нет настоящих зацепок по драматургии, а режиссура идет тем же путем, упиваясь возможностью создать нечто безразмерно-тягучее, навевающее тоску. Собственно, материал противостоит природе актера, его энергетике, его обычной устремленности к драматическому пику. Нельзя же всерьез принимать поэтические всплески Пирошникова, когда, стоя вместе с маленьким сыном Али, Сережей, у окна, похожего на иллюминатор, он вдруг решает, что "надо просто жить", "быть самим собой" и т.п. Или когда он, воображаемый капитан воображаемого корабля, командует: "Отдать швартовы! Полный вперед!" А куда - "вперед"?
Все предшествующее, вся история Пирошникова, замкнутого в каменном доме-мешке, существует вопреки навязанному проблеску надежды и обретения смысла в будущем. Намек на то, что возвращение Пирошникова к простым житейским радостям - любовь Али, воспитание ребенка - из другой картины. Литература 60-х любила оперировать конкретными образами, имеющими в итоге абстрактное содержание. На экране все оказывается отдельно - метания Пирошникова и еще теплая постель в доме брошенной прежним мужем Али... Достаточно посмотреть, как бродит Пирошников по комнате Алевтины, как смотрит на оригинал из провинции дядю Мишу... Как безразличны ему заботы сексуально и матримониально взволнованной Алевтины (Елена Яковлева)... Он "чужой среди чужих". И таким всегда будет оставаться...
Еще один любимый актер Олега Меньшикова - Марлон Брандо. В ранних ролях молодого Брандо тема "чужого среди чужих" достаточно активна, но вырастает она на иной, нежели у героев Меньшикова, почве и иным душевным их состоянием окрашена. Персонажи Брандо, как и сам великий артист, обычно искали свой остров, где живет единственный Человек - он сам. Естественно, поражение было непременным условием исхода борьбы, противостояния обществу. Потом отчужденность, гнетущее бессилие, но именно поражение нередко пробуждало в героях Марлона Брандо так и не угасшую искру человечности и способность к состраданию. Обреченность Пирошникова уводит его все дальше и дальше от людей, и его-то уже ничто не спасет. Ни Алевтина, ни могучая Лариса, ни наивные отроки вроде сына Алевтины. Ему даже не надо искать свой остров и рваться туда, как стремится Геккельбери Финн на индейские земли, чтобы окончательно избавиться от людей. Пирошников и так избавлен от них чуть ли не с момента своего рождения.
