Поэтому для меня до сих пор остается загадкой: откуда тогда появлялись бичи?

Социальных предпосылок действительно не было. Напротив. Этим людям было нелегко, им приходилось прорываться против течения, сквозь плотные шеренги профкомов, домкомов и трудовых коллективов. Им было очень трудно. Требовалось большое упорство, чтобы стать бичом, в то время.

И все же они были.

Можно привести психиатрическое основание. Дромомания – известная и достаточно хорошо изученная болезнь. Ее симптомами являются тяга к бродяжничеству, склонность к антиобщественному образу жизни. «Им овладело беспокойство, охота к перемене мест». Дромомания весьма распространена, но чаще всего не выходит за пределы акцентуации. На социально приемлемой форме дромомании – туризме – даже делаются деньги.

Все, на чем можно делать деньги, считается в свободном обществе социально приемлемым. Собственно, это и есть критерий социальной приемлемости.

Все, что никак не может быть приспособлено к извлечению прибыли, объявляется опасным отклонением и отвергается.

Покупая путевку на курорт, с билетом на чартерный рейс, трансфером от аэропорта до гостиницы в две, три, четыре или пять звезд мы получаем от общества лицензию на дромоманию и можем удовлетворить свою склонность к бродяжничеству в социально приемлемой форме. Только так это можно объяснить. Все эти сонмы отдыхающих, устремляющихся на время отпуска кто к теплым морям, а кто – в заснеженные горы.

Но я хотел рассказать совсем не об этом. Речь шла о бичах.

Что я знал о бичах тогда, в далекие восьмидесятые, будучи учащимся средней школы в селе Шали, пионером и активистом, юным интеллектуалом в далекой провинции Четвертой и последней Римской империи? Очень немного.

Я слышал в песне Высоцкого про «напарника, бича», который посоветовал лирическому герою, тоже бичу, поехать на Вачу, золотые прииски, чтобы заработать денег на новую светлую жизнь. Помню еще статью в местной газете, где слово бич – в шутку, наверное – расшифровывалось как «бывший интеллигентный человек».

Все это мало помогало мне понять социальную сущность явления. До сих пор не помогает. А с самим феноменом, в его физическом воплощении, я был знаком: бичами у нас называли работников, неофициально батрачивших в индивидуальных хозяйствах селян. Это были люди, большей частью сильно пьющие, деградировавшие. Они работали за еду и кров – в сарае или старом коровнике. За водку. Реже за деньги, копеешные, на которые покупали ту же водку. Они копали огороды, чистили коровники от навоза, выполняли черную работу на стройке. Их вид был ужасен: немытые, небритые, со спутанными волосами, в обвисших лохмотьях. Их лица были красными с синевой, от загара и алкоголя. От них разило отвратительной смесью псины и перегара.

Настоящие чандала, неприкасаемые.

Ни один из них не был чеченцем.

Никакая чеченская семья, даже бедная, вырождающаяся, не допустила бы такого падения и самого непутевого из своих отпрысков. Чеченцу, исполнившемуся решимости стать падшим бродягой, пришлось бы кроме профкомов и трудовых коллективов преодолеть еще одну преграду – семью и общину. Перешагнуть через этот барьер не удавалось никому. Были чеченцы пьющие, мало, но были. Их отправляли в ЛТП и иногда, если они умудрялись к тому же совершить противоправное деяние, в тюрьму. Но, вернувшись из ЛТП и тюрьмы, они снова попадали к себе домой, в семью, где их бранили и пытались перевоспитать, но на улицу не выкидывали. Ни один не становился бичом.

Бичами были люди, не помнящие родства. В большинстве своем русские.

Молодым чеченцам, если они не покидали родных сел, было трудно понять, что русские – культурная, свободная, великая нация. Русские, которых они видели, были опущенными бродягами, затюканными рабами.

Казаки, жившие по соседству с чеченцами, не в счет. Казаки не считались русскими. Их быт, обычаи, жизненные стратегии и поведенческие стереотипы были практически такими же, как у горских народов. Да и сами казаки относились к русским презрительно – называли их москалями, чалдонами и еще как-то, тоже оскорбительно. Сами казаки считали себя именно казаками, не русскими.

Старые чеченцы, помнившие войну и выселение, взглядов молодежи не разделяли. Они понимали, что огромной России достаточно пошевелить неосторожно мизинцем, чтобы гордый чеченский народ просто перестал существовать.

Но молодость не прислушивается к сединам. Это так, даже на Кавказе. И в девяностые чеченцам казалось, что никто не сможет им противостоять – во всяком случае, не тихие и забитые русские «мужики». Наверное, думая о русских, они вспоминали бесправных бичей из своих сел.

Бичи естественным образом вписались в структуру национальной чеченской общины. Историки пишут, что до вхождения в состав России в Чечне было распространено рабство, имевшее патриархальный характер. То есть невольник становился членом семьи, правда, с очень ограниченными правами. Впоследствии он мог сочетаться браком с местной женщиной, и их потомство по-настоящему входило в общину. Но нельзя сказать, что об их происхождении забывали. Уже в советское время и первому секретарю райкома партии могли напомнить, что он потомок «лайев», рабов. И отказать ему в руке своей дочери или в уважении. Потомки лайев должны были знать свое место.

Сами чеченцы считают, что в их среде никогда не было ни князей, ни батраков. И это почти так. Предания, однако, сохранили истории об «элах», князьях, к которым нанимались пасти стада родоначальники некоторых чеченских фамилий. Но эти элы, скорее всего, чеченцами не были. В те времена чеченцы в который раз возвращались с гор на свои равнины – а равнины были уже заняты, земля была собственностью кабардинских или тюркских феодалов. Равнинным чеченцам приходилось становиться их вассалами. Но это длилось недолго. Предания заканчиваются обычно тем, что чеченцы убивали князя и дальше жили на этой земле уже сами, без господина. А друг у друга чеченцы не батрачили – пасти их стада нанимались «пришлые люди», из Дагестана и других краев.

Российские историки, да и чиновники Российской империи, считали, что все чеченцы принадлежат к единому сословию «узденей» – вольных горских дворян. Чиновников можно понять. В России ездить верхом и носить оружие имели право только благородные люди. А на Кавказе каждый мужчина на коне, в седле, с шашкой. Каждый уздень, дворянин. И нет над ним господина, кроме Аллаха.

Но лайи были. И потомки лайев тоже были и знали свое место.

Прикочевавшие к теплу советские бичи прочно заняли в сознании и обществе чеченцев место лайев, пришлых батраков.

В советское время чеченцы, конечно, стали работать по найму, в совхозах и на социалистических предприятиях. Как рабство это не воспринималось, тем более что властью декларировалась общенародная собственность на землю и средства производства. Но в домашнем хозяйстве если и батрачили на других, то только иноплеменники.

Очень распространенным среди активных, пассионарных чеченских мужчин стало выезжать целыми бригадами на заработки в другие области. Это называлось «шабашка». Газеты клеймили такую практику как «погоню за длинным рублем», но пропаганда никого не останавливала. За три летних месяца на сдельной работе можно было заработать денег на целый год.

Кстати, о песне Высоцкого: видимо, Владимир Семенович не знал точного значения терминов. Либо в его среде эти слова имели другой смысл. Герой его песни, судя по всему, был не бич, а именно шабашник.

Итак, мужчины уезжали на шабашку, ча ще всего строить фермы для колхозов-миллионеров которые, по сдаче объекта, расплачивались наличными. Получив расчет, они возвращались. Иногда к ним прибивался кто-нибудь из аборигенов или бродячих бичей.

Видимо, так в Шали попал и Колька.

И этот рассказ о нем.

Колька появился в Шали осенью, с окончанием сезона выездной шабашки. Он поселился у бригадира, Султана. Идя из школы, мы видели его вскапывающим под зиму большой участок, огороженный проволочной сеткой. На его предплечье был вытатуирован синий якорь. Видимо, в прошлой жизни Колька был моряком. Когда Колька, оголенный по пояс, распрямлялся, воткнув лопату в землю и положив руки на черенок, мы, если он стоял близко к сетке, могли видеть на его груди еще одну татуировку: большой крест и на кресте силуэт человека, склонившего голову и поджавшего одну ногу. Что это значило, нам было не известно.