Лет семь назад он так же общался с Лианкой, а в последний примерно год даже и не замечал ее в общих компаниях. Впрочем, то же и у нас с Натальей… Неужели у большинства складывается по подобной схеме?…

Еды и выпивки было полно – я утром принес два пакета из «Пятерочки». Кое-что прикупили парни. Но ели и пили мало – Максим окучивал пожилую девушку, Иван и Свечин с удовольствием спорили, я скучал.

Послушал одних, других и примкнул к разговору о роке. Нашел подходящий момент, задал вопрос:

– А сейчас вообще, что ли, нет настоящих рок-групп?

Свечин, не задумываясь, ответил:

– Последней рок-группой была «Чиж и компания». Потом – рокопопс.

– Нет, не согласен, – замотал головой Иван. – «Запрещенные барабанщики»…

– Да ну, фигня.

– А ты их песню «Шаурма» слышал? – И Иван стал бормотать речитативом: – «За окном чуть свет начинается бред, а денег нет и не предвидится. И счастья тоже нет, и сразу ясно и понятно: я попал, я попал, сразу ясно, кто в кармане ночевал…»

– Ну да, хорошая песня, – признал Свечин. – Потому что социальная. Но это исключение, можно считать. Все наши группы, как ни крути, были социальными. Кончилась социальность, кончился и рок.

– Да надоела эта социальность, – сказал я. – Глубины хочется, а не этого вечного: «Время есть, а денег нет». Для меня сейчас лучшие группы – «Сансара», «Мельница», «Ботаника», несколько вещей «Люмена».

Иван улыбнулся:

– «Сид и Нэнсе» у них – хорошая тема. – Напел: – «Мы никогда не доживем до пенсии».

– Ну, надоела или нет, это каждому для себя решать, – сказал Свечин мрачно. – Но социальность всю нашу жизнь пропитывает, и никуда от нее не денешься. Я как квитки на коммуналку получаю, у меня такое социальное раздражение возникает! Сразу хочется «О, да пошли вы все на хуй!» орать.

– Работу надо найти нормальную, – отозвался я, – а не орать. Конечно, если семь тысяч получать…

– Не семь, а двенадцать. И я считаю, что это нормальная, в принципе, зарплата. Деньги не должны быть бумагой… Да и не на нее в основном моя семья живет, а на мои гонорары… Но не в зарплате вопрос. Понимаешь, скоро такая катастрофа шибанет, что никаких зарплат не хватит.

– Какая еще катастрофа?

– Социальная.

– Ладно каркать. Ее каждый год предрекают. Три года назад еще все рухнуть должно было – как-то не рухнуло.

– Нет, – сказал Иван, – что-то приближается. Вон Илларионов от Путина убежал.

Я отмахнулся:

– У них давно конфликт был, еще с посадки Ходора. Это ни о чем не говорит.

– Ну конфликтовали сто лет, а убежал только сейчас. Сам в отставку с такого места ушел!.. И говорит, что вот-вот…

– А, бросьте про свои конфликты! Да и даже если что-то случится, на нас с вами это вряд ли сильно отразится.

– Отрази-ится, на всех отразится, – зловеще откликнулся Свечин и выпил рюмку водки. – Но меня это радует. Надо почувствовать на своей шкуре. Каждому! И тогда появятся новые группы, снова, но уже по-своему запоют: «Перемен!» Я бы сам, если б умел… Столько текстов лежит…

– Ты песни пишешь? – удивился Иван.

Свечин как-то приосанился, горделиво объяснил:

– У меня раньше, в Сибири, своя группа была. В начале девяностых. Потом я сюда приехал в Литературном институте учиться. И все заглохло. Десять лет почти не вспоминал, а последние месяцы прямо зуд такой!.. Необходимо петь, записывать, вроде и ребята есть, но что-то не клеится.

– А я умею на гитаре, – сказал Иван. – По юности играл в команде. Хардкор рубили… Я бы тоже с удовольствием. И тексты, кстати, у меня тоже есть.

– Да?

И они стали мечтать сколотить группу, репетировать, записаться в студии, выступать по клубам. В их мечты ввязался Максим – явно рисуясь перед Анжелой, он заявил, что у него есть связи в клубной сфере, что парни могут рассчитывать на его поддержку, что вообще это дело важное и в перспективе способное принести неплохие доходы.

Иван со Свечиным кивали, как дети, поддерживали: «Конечно, давай, Макс, поддержи. Вообще стань нашим продюсером».

Я слушал все эти возбужденно-оптимистически-пьяноватые голоса немолодых людей и, помню, снисходительно улыбался.

После этого застолья, закончившегося вполне приподнято (Иван со Свечиным договорились собрать команду, обменялись телефонами и имейлами и побежали по домам, видимо, горланить без музыкального сопровождения свои тексты, а Максим ушел в обнимку с раскрасневшейся от вина и его комплиментов Анжелой), я еще пару дней допивал оставшийся алкоголь. Пил стабильно, но не нажираясь, не забывая о делах.

Как проводил дни?

Когда у тебя Интернет, CD, DVD, телевизор, ответить на этот вопрос довольно сложно или очень просто – не знаю. «Сидел в Инете», – нормальное объяснение того, на что был убит вечер, а то и два дня выходных. Я тоже могу сказать точно так же, и это будет правда.

Впрочем, то, что делалось тогда у меня в голове, было важнее происходящего в реальности.

В юности, до Москвы, я был злым человеком. Именно – злым. Мою злобу щедро подпитывала культура Европы последних веков. Вся она вопиет о том, что мир опасен и безжалостен, что человек человеку – враг, и помочь можно лишь самому дорогому и близкому, но и в этого близкого, пока ты несешь его в госпиталь, впивается десяток пуль. А потом – и в тебя. Так что помощь бесполезна и даже самоубийственна… Вспышки веры то в бога, то в психоаналитику только подтверждают отчаянную уверенность европейцев в беззащитности отдельно взятого человечка. Позже эта уверенность передалась и жителям России.

Девяностые годы учили, что выкарабкиваться из ямы, куда провалилось девять десятых населения страны, нужно поодиночке. Тогда есть какой-то шанс выбраться. Близких и ближних нет. Точнее, они формально есть, но должны карабкаться сами. Иначе вместе рухнете на дно.

Помогать утопающему, как известно, должны профессионалы. Но профессионалов хорошо и достойно жить – единицы. Остальные же действуют наугад, судорожно цепляются за края ямы, дергаются, теряют силы. То один, то другой не выдерживает и сползает вниз, в жадную и ненасытную трясину. Не вздумай протягивать руку. «Что бы ни произошло, он умрет и без меня», – пелось в одной андеграундной песне конца восьмидесятых. Да, верно.

Так и я жил все девяностые. Вроде бы поначалу нас была целая компания – молодых и стремящихся дружно выкарабкаться парней, но все же действовал каждый поодиночке. Когда сверху предупредили, что не надо так сильно активничать, мы замерли. Чуть позже один из нас, Женя, снова ломанулся вверх, и его сразу столкнули в тину. Она чмокнула, и Женя навсегда исчез на Новом кладбище.

А я висел, замерев, на стене, злился и ждал. И вот появилась рука Руслана, выдернула на площадочку. Я смог расслабить затекшие, не очень-то крепкие от природы мышцы. Огляделся и понял, что на дворе уже не девяностые, а нулевые.

Нулевые, а тем более жизнь в нулевые в Москве изменили схему моей судьбы и, что важнее, психологию. Да и окружающие стали другими. Злость отсеклась, одиночность стала непродуктивна. Одиночки или погибли, или влились в разнообразные цепи.

Цепи необходимы, но каждое звено в них можно заменить. Начиная с более-менее разумного офисного работника и кончая вроде бы единственной в своем роде звездой экрана, эстрады и тому подобного. Перевести товар или сыграть роль адмирала Колчака в сериале может любой из, в первом случае, десятков тысяч, а во втором – из десятка людей. Результат, по существу, окажется одинаковый. Товар попадет куда нужно, сериал посмотрит прогнозируемое накануне съемок количество зрителей… Если будешь вести себя нормально, тебе будут доверять дела и проекты, роли и хитовые песни, а начнешь залупаться – выкинут и забудут.

И поняв это, я сделался в Москве сдержанным, учтивым, корректным. На работе я вел себя тихо и смирно, на переговорах предпочитал долго обсуждать, убеждать, улыбаться, намекать, что за такую-то цену ничего не получится, хотя внутри все требовало сразу объявить нужную сумму. Я предпочитал обходиться мертвыми фразами в нечастых беседах с матерью, вел себя несколько отстраненно с коллегами и приятелями, старался быть вежливым с женой… Этакий безопасный, бодренький, креативный индивидуум.