Настал вот вечер дня другого.

Одна в гостиной ждёт-пождёт

Купчиха гостя дорогого,

А время медленно идёт.

Под вечерок она в пахучей

Помылась розовой воде

И смазала на всякий случай

Губной помадою в п***е.

Хоть всякий х** ей не был страшен,

Но тем не менее ввиду

Такого х**, как Лукашин,

Она боялась за п***у.

Но чу! Звонок! О миг желанный!

Прошла ещё минута-две —

И гость явился долгожданный —

Лука Мудищев — ко вдове.

…Склонясь, стоял пред нею фасом

Дородный видный господин

И произнёс пропойным басом:

«Лука Мудищев, дворянин».

Он вид имел молодцеватый:

Причёсан, тщательно побрит,

Одет в сюртук щеголеватый,

Не пьян, а водкою разит.

«Ах, очень мило!.. Я так много

О вашем сльшала…» — вдова

Как бы смутилася немного,

Сказав последние слова.

«Да-с, это точно-с; похвалиться —

Могу моим!.. Но впрочем, вам

Самим бы лучше убедиться,

Чем верить слухам и словам!»

И, продолжая в том же смысле,

Уселись рядышком болтать,

Но лишь одно имели в мысли:

Как бы скорей **ню начать.

Чтоб не мешать беседе томной,

Нашла Матрёна уголок,

Уселась в нём тихонько, скромно

И принялась вязать чулок.

Так близко находясь с Лукою,

Не в силах снесть Тантала мук,

Полезла вдовушка рукою

В карман его суконных брюк.

И от её прикосновенья

X** у Луки воспрянул вмиг,

Как храбрый воин пред сраженьем —

Могуч, и грозен, и велик.

Нащупавши е**ак, купчиха

Мгновенно вспыхнула огнём.

И прошептала нежно, тихо,

Склонясь к нему: «Лука, пойдём!».

И вот вдова, вдвоём с Лукою.

Она и млеет, и дрожит,

И кровь её бурлит рекою,

И страсть огнём её палит.

Снимает башмачки и платье,

Рвёт в нетерпенье пышный лиф,

И, обе сиськи заголив,

Зовёт Луку в свои объятья.

Мудищев тоже разъярился;

Тряся огромною е**ой,

Как смертоносной булавой,

Он на купчиху устремился.

Ее схватил он поперёк

И, бросив на кровать с размаху,

Заворотил он ей рубаху,

И х** всадил ей между ног.

Но тут игра плохою вышла:

Как будто ей всадили дышло,

Купчиха начала кричать,

И всех святых на помощь звать.

Она кричит — Лука не слышит,

Она сильнее всё орёт —

Лука, как мех кузнечный, дышит

И знай себе вдову **ёт.

Услышав крики эти, сваха

Спустила петли у чулка

И говорит, дрожа от страха:

«Ну, знать, за** её Лука!»

Но через миг, собравшись с духом,

С чулком и спицами в руках

Спешит на помощь лёгким пухом

И к ним вбегает впопыхах.

И что же зрит? Вдова стенает,

От боли выбившись из сил,

Лука же ж**у заголил,

И жертву *ть всё продолжает.

Матрёна, сжалясь над вдовицей,

Спешит помочь скорей беде

И ну колоть вязальной спицей

Луку то в ж**у, то в м**е.

Лука воспрянул львом свирепым,

Старуху на пол повалил

И длинным х**м, словно цепом,

По голове её хватил.

Но всё ж Матрёна изловчилась,

Остатки силы собрала,

Луке в м**е она вцепилась

И напрочь их оторвала.

Взревел Лука и ту старуху

Е**ой своей убил, как муху —

В одно мгновенье, наповал,

И сам безжизненный упал.

И что же? К ужасу, Москвы,

Наутро там нашли три трупа:

Средь лужи крови труп вдовы,

С п***ой, разъ**анной до пупа,

Труп свахи, распростёртый ниц,

И труп Лукаши без яиц.

Три дня Лукашин красный х**

Лежал на белом покрывале,

Его все девки целовали,

Печален был их поцелуй…

Вот наконец и похороны.

Собрался весь торговый люд.

Под траурные перезвоны.

Три гроба к кладбищу несут.

Народу много собралося,

Купцы за гробом чинно шли

И на серебряном подносе

М**е Лукашины. несли.

За ними — медики-студенты

В халатах белых, без штанов.

Они несли его патенты

От всех московских бардаков.

К Дашковскому, где хоронили,

Стеклася вся почти Москва.

Там панихиду отслужили,

И лились горькие слова.

Когда ж в могилу опускали

Глазетовый Лукашкин гроб, —

Все б**ди хором закричали:

«Лукашка! Мать твою! у**!»

…Лет через пять соорудили.

Часовню в виде елдака,

Над входом надпись водрузили:

«Купчиха, сводня и Лука».