— Это были мои фотографии.

— Послушай, я сожалею. На меня что-то нашло, — ну, что ты хочешь, чтоб я тебе сказал?

(Той самой ночью, как ни странно, Йери вошла голая в спальню со стаканом виски в каждой руке и спросила меня:

— Выпьем кубок мира?

И пусть кто-нибудь, кто понимает, в чем тут дело, объяснит мне.)

Реальность оказывается беспозвоночной энтелехией, обретающей позвоночник из-за дуалистических вопросов.

— ? — спросите вы.

Ну да, именно так, дуалистические вопросы: почему хлеб на воздухе черствеет, а галеты, наоборот, размягчаются? Почему мы говорим, что лягушачьи лапки имеют вкус курицы, а не что куриные ноги имеют вкус лягушачьих лапок? Наконец, по какой причине безответная любовь может оказаться прочной и почему взаимная любовь в конце концов всегда оказывается преходящей? На эту последнюю загадку существует только один ответ: потому что любовь всегда начинается со ста, а заканчивается всегда — так всегда выходит — меньше, чем на ста. Таково ее главное математическое правило — арифметическая регрессия.

Так что (абракадабра, трох тибидох) я связался с Ольгой.

Говоря общими словами, практика неверности неразборчива. Изменник абстрактно создает для себя великие химеры: юные девы в коже, вампирши извращенного воображения, неукрощенные демонши, не поддающиеся контролю, потрясающие великанши и так далее. Но потом, естественно, приходит реальность со своими серебряными ножницами и подрезает все надлежащим образом. (Иногда реальность приходит даже в виде надувной куклы с открытыми губами, очень красными, например.)

Ну, так вот, учитывая, что искренность в настоящее время считается духовной ценностью, я буду искренен: Ольга была почти карлицей. Ее рост составлял что-то около метра тридцати или метра тридцати пяти, но в ней на свой лад было соблюдено золотое сечение — по шкале гнома: это была совершенная фарфоровая кукла, сделанная из небольшого количества фарфора. Я познакомился с ней в баре «Риносеронте» однажды вечером, когда мы с Йери поссорились, потому что она не хотела идти со мной в «Риносеронте». (Так их удерживает случай, своими грубыми уловками.)

Ольге только исполнилось тридцать лет, во всяком случае, так она меня уверила. Она была раскрашена, как кибитка фокусника с Балкан, но создавала впечатление девушки, каким-то сверхъестественным образом оставшейся в детстве, с ее маленькими ручками, унизанными фантастическими кольцами, — словно она выиграла в школьной лотерее мешок с бижутерией.

Ольга… Я помню, как ее маленький силуэт двигался в темноте по маленькой квартирке, набитой подделками под арт-деко и репродукциями прерафаэлитских картин, с этими фигурками, у которых словно бы глубоко-глубоко вставлен фаллоимитатор из слоновой кости… Что-то было в Ольге от эластичной девочки-дьяволицы, с ее туфлями на каблуках-шпильках, которые она никогда не снимала, и вид ее, движущейся в полумраке, немного действовал на нервы: колдунья-карлица, с орлиным носом и гладкими черными волосами, с ягодицами ребенка, с овальными грудями, казавшимися на вид очень твердыми, а на ощупь оказывавшимися очень мягкими.

Когда я возвращался домой, проведя несколько часов с Ольгой, Йери казалась мне женщиной-титаншей.

— Что-то с тобой происходит, — говорила мне Йери.

— Что со мной может произойти?

(Действительно, что со мной могло произойти, если не считать того, что змея снизу доверху ползала по моей совести.)

— С тобой что-то происходит, — настаивала Йери. — Наверняка ты завел себе шлюху, — и она нюхала мою одежду и проверяла воротнички рубашек. И так целыми месяцами.

(— С тобой что-то происходит, — однажды сказала мне и Ольга тоже, когда я поспешно прощался с ней, завернутой в свой огромный плащ вампирши из страны Лилипутов. — Я тебе надоела?)

(Но никому не может надоесть миниатюра, насколько я понимаю.)

И это празднество подозрений вылилось однажды в то, что Йери спросила меня:

— Кстати, послушай, ты мне верен?

Это единственный из всех возможных вопросов, даже не заслуживающий усилий на то, чтоб поддерживать в воздухе его наставительные вопросительные знаки, потому что любой ответ всегда будет не только фальшивым, но он будет неверностью в себе:

— Видишь ли, Йери, если я скажу тебе «да», ты подумаешь, что я лгу тебе. Если я скажу тебе «нет», ты рассердишься. А если я расскажу тебе правду, ты проведешь остаток своей жизни, пытаясь забыть мой ответ.

(Так я ей ответил. Да, есть некоторое преимущество в том, чтоб быть учеником Шопенгауэра.)

Йери неподвижно поглядела на меня своими фиалковым глазами, а потом выпалила сухо:

— Я поняла тебя, — хотя правда состояла в том, что даже я сам не понимал того, что только что ответил ей. — Я отлично тебя понимаю.

И это, в общем, не было хорошо для нас. (Снова слова, зловещие слова — риторическая ловушка для любовников, как мышеловка. Иногда слова могут задушить.)

— Ты трахаешься с Белен, Йереми? Ты трахаешься с Белен? — спросила меня Йери на другой день за ужином, изображая спокойствие, словно вознамерилась дать мне понять, что утвердительный ответ приведет ее в отличное состояние духа. — Ты трахаешься с ней, нет?

Прежде всего позвольте мне познакомить вас с Белен: тридцать шесть лет, тридцать пять килограммов весу — почти по килограмму на год. Белен очень нравится ложиться в постель с мужчинами, но я никогда не спал с ней, потому что наша незаинтересованность в этом вопросе взаимна, хотя мы хорошо относимся друг у другу, нравимся друг другу, часто болтаем между собой, и однажды она мне подрочила.

(—?)

(Да, один-единственный раз, в туалете.) (Ведь не все в жизни возвышенно.) (Никоим образом.)

Какое-то время, когда у нее все шло наперекосяк, Белен звонила мне домой, всегда по какой-нибудь особенной причине: когда ей хотелось покончить с собой или что-то вроде того, и Йери, несмотря на мои объяснения, пришла к заключению, что Белен — это что-то вроде Маты Хари. Однако Белен далеко до этого, она — уборщица в комиссариате, однажды у нее был парень, за которого она собиралась замуж, но он пропал в самый последний момент с деньгами, что они скопили.

— Если хочешь, мы найдем его, бросим на несколько дней в камеру и попугаем, — говорили мы ей все в один голос, потому что все мы в комиссариате испытываем симпатию к Белен, хотя никто из нас никогда не собирался переспать с ней, а это многого стоит, потому что некоторые мои коллеги трахнули бы и комиссара, если б он пришел однажды на работу с побритыми ногами.

— Хочешь, мы найдем этого пса?

Но Белен сказала нам, что нет, что не стоит, что он, вероятно, потерялся где-нибудь на земле, может быть, на Ибице, потому что его голубой мечтой всегда было поехать туда работать официантом. (Для всего есть голубая мечта.)

— Ибица — это точка на карте, Белен. Мы там можем его вмиг выследить и сказать нашим товарищам, чтоб они ему уши оборвали — или все, что ты нам велишь.

Но Белен — единственный человек во всем комиссариате, у которого нет своего рода красного червяка вместо сердца.

Один раз в месяц — ведь зарплата не дает ей возможности для вакханалий — Белен тщательно моется и нанимает одного из жиголо, обретающихся в баре «Анубис».

— Сегодня у меня праздник, — сообщает нам Белен с улыбкой смертного греха, сияя от пламени своих эстрогенов.

Так вот, будучи полицейским, отлично знаешь, как ведут себя жиголо, особенно если клиентка — женщина рахитичная, беспомощная и искренняя, хотя и жаждущая, чтобы ей задали жару со всех сторон. Так что, когда у Белен наступает ее личный праздник, я делаю все возможное, чтобы пойти к ней домой, и жду в гостиной, пока все закончится, в течение получаса анализируя глубинные «почему» ее ваз, сделанных под нефрит, и вязанных крючком салфеток, читая журналы о портативных принцессах и сумасшедших актрисах, пока жиголо не закончит свое дело. Когда жиголо выходит, я заглядываю в спальню и спрашиваю Белен: