бороду и усы по византийскому обычаю – иначе быть бы ему палёным.
– Мало кто из крещёных видал то, что ты нынче видел. А ты видел, дай бог сотую долю из того, что
можно увидеть. Алконост прячется, Сирин спит, из звериных хозяев никто не вышел – ни Кабан ни Волчиха
ни Тур. Полуденницы по ночам таятся, дедушка Водяной по весне в озере на самом донце хвостом воду
мутит, Индрик-зверь только летом в наши края забредает, Пчелиная Матка от роя далеко не отходит, –
усталый Волх прилёг у костра, бородой к небу.
– Благодарствую, Волх… князь замялся – язык не поворачивался проговорить «Ящерович» – а ответь
мне, как родич родичу, благо вскоре мы породнимся…
– Давай, – согласился Волх.
– Если ты владеешь столь чудным, прекрасным княжеством, зачем тебе становиться просто зятем
Бориса из Ладыжина?
– Знал, что ты это спросишь. У тебя выпить есть? – Волх приподнялся на локте.
«Веселие Руси есть питие» – прав был князь Владимир. А если не весело, тем паче без вина не
обойтись. Заветная фляга полетела через костёр, Волх ловко поймал её.
– Знаешь, как погиб мой отец, Старый Ящер? Илья Муромец бился с ним три дня и три ночи. А потом
затравил раненного собаками, словно зверя.
– И ты не отомстил? – удивился Борис.
– Я б его сам убил. По крайней мере, попробовал. Злой стал Ящер, до крови жадный, до буйства
неутолимый. Как почуял, что сила тает, власть из когтей уходит, яриться стал без причины, убивать почём
зря. Матушку мою замучил… Она рассказывала, по молодости Змей весёлый был, удалой, бесшабашный.
На спине её, девку, катал, сине небо показывал, чудеса небывалые. А под старость вот озверел, – Волх
швырнул князю полупустую флягу, – И я тоже почувствовал, что зверею.
– Почему?
– Сила исконная во мне тает. Земля из-под ног уходит. Поговорить не с кем – я почувствовал вдруг,
что забываю человечью речь. Там, откуда уходит мудрость, поселяется злоба, – Волх помедлил, – а ещё я
хочу, чтобы у меня были дети, которых никто не станет травить собаками. И умереть не в какой-нибудь
дикой щели, а на своей лавке в своих покоях, чтобы сын мне глаза закрыл. Вино вышло?
Борис кивнул. Тяжёлый Волх поднялся на ноги, отошёл к дальнему пню, пошарил там под корнями и
выкатил тёмный от старости мелкий бочонок.
– Мёд гречишный, столетний. К своей свадьбе берёг – вот и выпьем, брат. Ты же братом мне теперь
будешь, а князь? Знаю, у князей брат брату враг хуже змея лютого может стать. Ты не бойся… землёй
родной поклянусь, водой ключевой, жизнью своей – никогда злоумышлять против тебя и рода твоего не
стану. Пей!
В руки Борису лёг прохладный деревянный ковшик. Такого мёда он никогда не пробовал –
кисловатый, чуть терпкий, пахнущий летом, он смягчал душу и целил сердце. Стало спокойно, отступили
заботы, словно спал княжий венец. Очень давно не случалось Борису просто сидеть у огня – не охотиться,
не сторожить добычу не спешить в погоню или возвращаться с кровавой сечи – просто сидеть и смотреть,
как пляшут по сухим веткам языки пламени. Ночь текла, словно сладкое молоко по Чумацкому Шляху,
круглые звёзды то прятались за вуалями облаков то, прищурясь смотрели вниз. От земли пахло свежестью,
молодая трава была мягкой на ощупь, сильные корни поднимали к поверхности влагу жизни. Пролетела
сова и ворчливо заухала в чаще, ей откликнулся чем-то разбуженный ворон. Проходя к водопою, захрустели
валежником отощавшие кабаны. Водяная лошадка подняла из реки белую голову и промчалась по сонной
поляне, оставляя мокрый след на траве. …Князь лёг навзничь на землю – ему хотелось увидеть небо как
можно полней, подняться ввысь к недостижимым звёздам, в глубокую синь…
– Пора, брат! – тяжёлая ладонь Волха легла на плечо, – рассветает. Закрой глаза.
Князь послушно зажмурился. Волх осторожно развязал ленту. Тусклый утренний свет резанул по
глазам до слёз, мир казалось, стал серым и плоским…
– Это туман. Просто туман. Ступай по тропке, через Сальницу – по мосткам, бродом мимо водяниц не
ходи. Вот, держи, – Волх бросил оземь пушистый клубок, – выведет. Значит, говоришь, к полудню в
церковь?
– Да, к полудню, – ответил изумлённый Борис – он точно помнил, что не успел сказать Волху, когда
его ждут в Ладыжине.
– Я приду, – Волх поклонился князю, грянулся оземь и взмыл вверх серым соколом. Тотчас клубок
запрыгал, словно собачка, и покатился по тропке. Борис пошёл следом. Утренний воздух был прохладен и
влажен, кафтан промок от росы, стало зябко. Густой туман клубился вдоль стволов сосен, стекал с белых
берёз вставал над текучей водой, мешая видеть – или то пропадало колдовское действие ленты. Думая о
своём, князь шёл быстро, едва поспевал за шустрым клубком… мимо поля, вдоль левого берега речки, мимо
старого вяза с расщепленною вершиной, мимо ветхих мостков… стой!
– Клубочек-клубочек, а куда это ты меня ведёшь? – ошарашенно спросил князь. Он точно знал: надо
было сворачивать на мостки. Цепкая память сохранила до мельчайших примет весь вчерашний путь… а
клубочек, по-прежнему бодро подпрыгивая, манил вдаль – в омут к проказливым водяницам. Ядовитая
мысль пронеслась в голове «Волх, змея, предал»… Нет, если б чудищу хотелось убить – он бы убил ночью,
пока князь спал. Кто-то другой морочит голову, бесовским наваждением сбивает с пути. Князь размашисто
перекрестился и прочёл молитву, спокойно и чётко выговаривая каждое слово. На последнем «Аминь»
клубок рассыпался роем ос. Борис бросился в реку. Быстро переплыв Сальницу, он поднялся по глинистому
обрыву, цепляясь за корни деревьев, и заспешил к Ладыжину, не полагаясь больше на тропы – звериное
чутьё бывалого воина помогло ему определить направление. Небо так и не посветлело, начал накрапывать
дождь, всё сильней и сильней. Вдрызг размокшие сапоги пришлось снять, князь шагал босиком через лужи,
оскользался на цепкой траве, падал в грязь и снова вставал. Он уже начал было опасаться, что заплутает, но
по счастью ветер донёс до Бориса дальний перезвон колоколов.
Белые стены Ладыжина окружала вода. Ров раздулся, волны грозили смыть мост и подточить
рукотворный остров. Князь пробежал по скользким брёвнам и заколотил кулаком в ворота. Ему открыли
тотчас. Не ожидая вопроса, гридень доложил, что приехал отец Евпатий с чудотворной иконой, что с
рассвета в церкви не прекращается служба, что все младенцы в Ладыжине заходятся плачем, собаки
попрятались по дворам, а коровы не дают бабам себя доить. Князь как был – босой, мокрый, облепленный
грязью – поспешил в храм Софии. Сразу от двери он увидел, как бьёт поклоны отец Викентий – стоя перед
иконой, старик читал какой-то длинный канон по-гречески. Всюду горели свечи – больше даже, чем на
светлую Пасху. У отца Евпатия был усталый и озабоченный вид. Длинные чётки, которые князь запомнил с
последней встречи, быстро-быстро щёлкали бусинами, прокручиваясь в сильных пальцах монаха.
– Ну, чадо неразумное, видишь теперь, в какие бирюльки играть собрался? – хмуро бросил Евпатий, –
ступай к себе, переоденься, поешь. Силы тебе понадобятся – сторожем будешь своему Волху. Везёт как
утопленнику этому бесу, глядишь и впрямь дело богу угодное делаем.
Надо бы исповедаться, – мельком подумал Борис, но настаивать не стал. В покоях он первым делом
велел Боняке затопить баню, чтобы согреться и смыть грязь. Мылся быстро, без обычного удовольствия,
после бани переоделся в неношеную рубаху и простые порты. Есть не стал – показалось, так правильней. За
окном всё лил и лил дождь, полыхали зарницы, ворочался гром, бил по крышам свирепый ветер. Князю
было не страшно, точнее «страшно» было неверным словом. Боялся ли Ной потопа, слыша, как стучит
ливень по крыше его ковчега? Сила пошла на силу, воля на волю и он, Борис Ладыжинский был одной из
