Неудача оставила горечь в душе. Он нагнулся, чтобы собрать свои черновики.
— Ты прекрасно знаешь, что существует незыблемое различие между миром стеклодувов и резчиков-граверов. Почему ты так упорно пытаешься сделать то, что тебе не свойственно?
— Потому что в стекольной мастерской Бенендорфа ждут меня завтра утром, состав готов, но они еще не знают, что будут выдувать. И поскольку я тоже этого не знаю, непонятно, как я буду из этого выбираться.
— Что в ней такого особенного, в твоей смеси? С тех пор как ты ведешь с ними дела, ты стал сам не свой.
Нервным движением Андреас схватил пальто. Он знал, что странности в его поведении не могли остаться незамеченными таким хитрецом, как старик Хандлер.
— Пойдем, выпьем пива, я угощаю. Я задыхаюсь в этих стенах.
Герт охотно засеменил следом за ним, и Андреас еле сдерживал себя, чтобы не ускорить шаг.
Когда мужчины подошли к трактиру, Андреас подумал, что висевшая на нем вывеска «Правда» не была лишена пикантности. Никогда он не сможет рассказать правду о формуле стекла чиароскуро, которую присвоил, случайно наткнувшись на тетрадь Гранди. Он собирался ею воспользоваться, чтобы создать бокал для выставки в Мюнхене, которая должна была состояться в следующем месяце.
В течение лета он нашел мастерскую на севере Мюнхена, известную производством цветного стекла. Начиная с XVII века баварцы при изготовлении ликерных бутылок стали использовать тона синего кобальта, фиолетового марганца и желтого меда. Но славилась эта мастерская именно рубиновым стеклом, обязанным своим потрясающим цветом мельчайшим частицам золота. Открытие было сделано химиком из Потсдама Иоганном Кункелем в 1679 году, но его рабочие не сумели сохранить тайну. Так, Бенендорфская стекольная мастерская начала изготавливать восхитительные граненые бутылки, кружки, склянки для медикаментов и различные предметы роскоши, украшенные прожилками, изящными гравюрами и золотой оправой, которую зачастую делали аугсбургские[86] ювелиры.
Когда Андреас заговорил с хозяином об изготовлении стекла чиароскуро, глаза его искрились от возбуждения. «Это как урановое стекло!» И он принялся расписывать достоинства стекла, достигшего своего апогея в Богемии к 1840 году, которое, в зависимости от соседствующего цвета, становилось либо желтым, либо зеленым. «Но при этом гораздо изящнее и красивее!»
Мужчина сделал невозможное и нашел все необходимые компоненты, и теперь он ждал Андреаса с готовым эскизом будущего изделия, а Андреас ощущал себя бездарем, который собирается предстать перед экзаменатором с пустой головой.
Он смутно помнил рисунок фужера из тетради Ливии, но у него не хватило времени прочитать пояснения, поскольку он был слишком зачарован химической формулой. Он чувствовал неимоверное раздражение, потому что споткнулся о препятствие, которое грозило сорвать все его планы, а ему было просто жизненно необходимо произвести впечатление на организаторов баварской выставки, чтобы затем попасть на первый послевоенный международный показ произведений искусства из стекла в Париже.
Андреас понимал, что его прошлых успехов будет недостаточно. Он был растроган, когда Ханна вернула ему чашу, которую он гравировал перед отправкой на фронт, и пожалел о вазе, удостоенной высшей награды в 1937 году. Теперь ему нужно было думать о будущем. Во время своего пребывания в Монфоконе он понял, какие будут тенденции следующего десятилетия, и догадывался, что вновь вернется мода на гладкое стекло и простые формы. Чтобы выйти из тупика, у него был единственный выход: доказать, что он был и остается непревзойденным мастером-стеклоделом, а для этого ему нужна была формула Гранди.
Трактир был переполнен. Здесь стоял теплый и успокаивающий запах пива, табака и мужского пота. Раздавался гул голосов, и диалект с австрийским звучанием региона Габлонца согрел сердце Андреаса. Приколотый на стене в углу плакат призывал вернуть изгнанником земли в Изерских горах.
Они устроились за столиком завсегдатаев, где уже сидевшие мужчины потеснились, кивнув им в знак приветствия. Трактирщик, не дожидаясь заказа, сразу принес два пива.
— Чехи могут говорить что угодно! — воскликнул тщедушного вида мужчина, продолжая оживленный разговор. — Скоро мы получим право называть Кауфбойрен Нойгаблонц. Неплохо звучит, правда? Новый Габлонц…
— Русские никогда на это не пойдут, — горестно проворчал его сосед. — Они хотят сохранить престижность нашего производства для себя.
— Успокойся, дружище. С тех пор как коммунисты в феврале захватили власть в Праге, американцы смотрят на это совсем по-другому. Грядет еще одна война. На этот раз русские будут по одну сторону, а весь свободный мир — по другую. Америкосам придется с нами ладить, потому что им потребуется наша помощь.
Андреас рассеянно слушал разговор, погрузившись в свои мысли. Он размышлял о возврате к классическим линиям и старался не слишком усложнять себе жизнь. В голове возник новый рисунок.
— Он все правильно говорит, — тихо произнес Герт, качая головой. — Нам еще повезло, что мы попали к американцам. Иногда я с дрожью думаю о том, что творится по другую сторону границы. Когда мы сюда приехали, хотелось лишь одного — снова жить, как люди. Теперь придется стиснуть зубы и доказать, что мы — лучшие.
— Куда же мы без амбиций! — усмехнулся Андреас.
— Можно подумать, у тебя нет амбиций! Да ты такой же, как мы все. Нужно быть побежденными и изгнанными, чтобы понять, какая ярость сидит у нас в печенках.
Удивленный его резкостью, Андреас искоса взглянул на него.
— Ты ведь так же разгневан, как и я? — спросил его Герт язвительным тоном.
Андреас вздохнул и принялся сжимать и разжимать кулак, чтобы разогнать кровь. Иногда ему казалось, что на каждое препятствие, с которым приходится справляться изгнанным Судетам, приходится два новых, тут же вырастающих на их пути.
— В нашей жизни все же был некто Адольф Гитлер, — раздраженно говорил мужчина с худым узким лицом. — И не надо надеяться, что нам это сойдет с рук и мы сможем делать все, что нам захочется. В Нюрнберге это назвали «преступление против человечества» специально для нас, и вы думаете, нам это когда-нибудь простят?
— Я не собираюсь ни у кого просить прощения, — проворчал его сосед. — Я не был ни в SS, ни в лагерях, воевал, как мог. Один из моих братьев погиб под Сталинградом, другой — в Нормандии. Если бы я не убил своего противника, он бы убил меня, вот и все. Мне не за что просить прощения, я ни в чем не виноват.
— Вы видите, никто ни в чем не виноват! — подхватил побледневший мужчина, вскочив на ноги. — Потрясающе, правда? Воевали с использованием бесчестных приемов, нарушая законы и правила войны, убиты миллионы людей, женщин и детей; невинных граждан уничтожали в газовых камерах как животных, а у господина совесть чиста, господин не сделал ничего плохого! У тебя тоже совесть чиста? — агрессивно спросил он у своего соседа. — А у тебя? У тебя? У тебя? — бросал он то в одну, то в другую сторону, повысив голос так, что его слова эхом отражались от стен.
В зале повисла гнетущая тишина.
Андреас внимательно вглядывался в окаменевшие лица мужчин, застывших на своих стульях. У Герта дергалось веко, он изо всех сил вцепился в свою кружку с пивом.
С искаженным лицом, на котором пролегли глубокие морщины, мужчина выждал несколько минут, безмолвных и нескончаемых. Затем, горько усмехнувшись, он развернулся и хлопнул за собой входной дверью. Один за другим мужчины встряхнулись, словно очнулись от глубокого сна, и вполголоса продолжили беседу.
Андреас подумал, что поставленный вопрос был жестким и лаконичным, простым и грозным, четким и неумолимым. Он выходил далеко за рамки разговора между соседями за столиком в баварском трактире. Ему казалось, что его эхо проникает за пределы стен, скользит между деревьями и лесами, пролетает над холмами и горами, озерами и равнинами, прокрадывается в деревни и города и обращается к каждому немцу, где бы он ни находился: на углу улицы, в церкви, в кулуарах министерства или в медпункте, на заводе или во дворе фермы, на вокзале или в соборе.
