– Но мистер Туитсуорти настоял, утверждая, что иначе вечер потерпит оглушительный провал? – докончил за нее Клейтон.

– Господи, конечно, нет! Он был бы счастлив избавиться от меня! Видите ли, стоило ему войти в дом, чтобы провести урок, как его глаза начинали болеть и слезиться. Он всем жаловался, будто это моя игра настолько терзает его уши, что он не выдерживает и начинает рыдать.

Клейтон почувствовал необъяснимый приступ гнева против учителя музыки.

– Должно быть, он просто дурак!

– Верно, – согласилась Уитни с лучезарной улыбкой. – Иначе давно бы понял, что я сыплю перец в его табакерку каждый раз, когда он приходит на урок. Так или иначе, в день праздника я спорила и убеждала отца, что мне не стоит туда идти, но он настаивал на своем. Оглядываясь назад, я думаю, что он смягчился бы, не пошли я Клариссу, свою горничную, к нему с запиской.

– И что же вы написали? – весело осведомился Клейтон.

– Я объявила, – призналась Уитни, блестя глазами, – что слегла в постель с приступом холеры и что он может отправляться на вечер без меня и попросить всех молиться за мое выздоровление.

Плечи Клейтона подозрительно затряслись, но Уитни сурово объявила:

– Я еще не перешла к юмористической части рассказа, мистер Уэстленд.

Клейтон мгновенно постарался принять серьезный вид, и Уитни продолжала:

– Отец прочитал Клариссе длинную лекцию и едва не уничтожил бедняжку за то, что ей не удалось привить мне хотя бы малейшее уважение к истине, и не прошло и пяти минут, как она уже впихнула меня в лучшее платье, которое оказалось слишком коротким, поскольку я предупредила, что не собираюсь ехать на вечер, и она не позаботилась отпустить подол. Отец втащил меня в коляску. Конечно, пьесу я не выучила, и в этом не было ничего необычного, потому что я не собиралась бездарно тратить жизнь, барабаня по клавишам. Я умоляла отца позволить мне вернуться и захватить ноты, но он был слишком рассержен, чтобы выслушать меня. Все соседи на много миль кругом собрались в музыкальной комнате дома Элизабет. Она играла как ангел, и даже старания Маргарет Мерритон были оценены по достоинству. Меня приберегли напоследок.

Уитни погрузилась в задумчивое молчание. На мгновение она словно снова перенеслась в прошлое и опять оказалась в третьем ряду заполненной гостями музыкальной комнаты, как раз позади Пола, чьи глаза были прикованы к изящному точеному профилю Элизабет, игравшей на фортепиано. Пол вместе со всеми вскочил тогда на ноги, чтобы аплодировать игре Элизабет, а Уитни стояла за его спиной, одергивая короткое, плохо сшитое розовое платьице, ненавидя собственную неуклюжую фигуру – сплошные ноги, руки, колени и локти.

– Вы должны были играть последней, – напомнил Клейтон, и шутливый голос вернул Уитни от невеселых воспоминаний к реальности. – И даже без нот вы играли, конечно, так, что все кричали «браво», «бис»?!

– Я бы сказала, – звонко засмеялась Уитни, – что реакцией было ошеломленное молчание.

Несмотря на ее ироническую манеру рассказа, Клейтон, однако, нашел его скорее трогательным, чем смешным. В этот момент он с радостью удушил бы этих узколобых провинциалов, которые так пренебрежительно смотрели на Уитни, всех и каждого, начиная с учителя музыки и кончая ее глупым отцом. Глубоко в душе Клейтон чувствовал невольную нежность и стремление защитить это необыкновенное создание. Непонятные ощущения тревожили и удивляли, и он поскорее поднял бокал, чтобы скрыть сбивающие с толку, непривычные эмоции.

Боясь, что он начнет ее жалеть, Уитни улыбнулась и небрежно взмахнула рукой.

– Я объясняю вам все это, чтобы дать предысторию случившегося. Главная история начинается только сейчас! Настоящая драма разыгралась, когда все наслаждались легким ленчем на лужайке. Видите ли, после ленча должны были вручать приз за лучшее исполнение, и получить его, конечно, предстояло Элизабет Аштон. К несчастью, приз исчез, и ходили слухи, что он спрятан на самом большом дереве, том, что росло на лужайке.

Клейтон восхищенно сверкнул глазами:

– Именно вы спрятали его там?

Уитни вспыхнула.

– Нет, но это я пустила слух, что он на дереве. Так или иначе, все только начали есть, когда Элизабет свалилась с дерева, рухнув, как камень, на расставленный внизу стол. Лично я посчитала, что из нее вышло прелестное украшение, нечто вроде вазы в центре стола. Она так мило приземлилась среди сандвичей и пудингов в своем розово-белом платьице с оборочками, что я не удержалась и залилась смехом.

Девушка улыбнулась, припомнив забавную сцену, но тут же вспомнила, как Пол пришел на выручку Элизабет и, вытирая ей слезы платком, разъяренно пожирал глазами Уитни.

– И взрослые, увидев, как вы смеетесь, немедленно обвинили вас в сокрытии приза?

– О нет, они были слишком заняты, пытаясь снять Элизабет со стола, чтобы заметить, как я хохочу до истерики. Однако Питер Редферн все видел и предположил, что виновата именно я. Конечно, он прекрасно знал, что я могу взобраться на любое дерево гораздо быстрее его. Он пригрозил надрать мне уши, но Маргарет Мерритон предложила обо всем рассказать моему отцу чтобы он задал мне хорошую порку.

– И какова была ваша судьба? – осведомился Клейтон.

– Все обошлось, – объяснила Уитни, и ее смех напомнил Клейтону звон бубенчиков на ветру. – Видите ли, Питер был слишком рассержен, чтобы слушать Маргарет, а я была совершенно уверена, что он не посмеет меня ударить, и потому уклонилась лишь в самый последний момент. В результате вместо меня он стукнул Маргарет прямо в глаз. О Господи! В жизни не забуду выражение лица несчастного Питера, когда Маргарет покатилась по траве. Когда она встала, на физиономии у нее красовался самый великолепный фиолетовый фонарь, который я когда-либо видела.

Их смеющиеся взгляды скрестились; счастливое молчание прерывалось лишь веселым потрескиванием поленьев на решетке камина. Клейтон поставил бокал, и улыбка Уитни потускнела, когда он решительно поднялся. Бросив поспешный взгляд в сторону двери, где раньше стоял лакей, она обнаружила, что в комнате, кроме них двоих, никого нет.

– Ужасно поздно, – заметила она, торопливо вскакивая. – Мне лучше немедленно уйти.

Клейтон остановился в дюйме от нее и произнес глубоким бархатистым баритоном:

– Благодарю за самый восхитительный вечер в моей жизни.

Но взгляд его говорил совсем о другом, и сердце Уитни неудержимо забилось, хотя знакомый предостерегающий голос настырно звучал в мозгу.

– Пожалуйста, не нужно стоять так близко, – шепнула она, – иначе я чувствую себя кроликом, которого вот-вот схватит… хорек.

Глаза Клейтона улыбались, но голос оставался спокойно-искушающим:

– Вряд ли я смогу поцеловать вас, если окажусь на другом конце города, малышка.

– Не зовите меня так и не нужно поцелуев! Я еще не простила вас за тот день у ручья.

– В таком случае, боюсь, мне придется заслужить ваше прощение.

– Ни за что, ни за что, – бормотала Уитни, но он уже привлек ее к себе. – На этот раз я никогда не прощу вас.

– Ужасающая перспектива, но придется рискнуть, – хрипло выдохнул он, и его рот жадно сомкнулся на ее губах. Потрясение от первого прикосновения было подобно удару молнии. Его руки неустанно двигались по ее плечам и спине, прижимая ее сильнее и сильнее к мускулистому мужскому телу. Он целовал ее настойчиво, сладостно, бесконечно и, когда ее дрожащие губы раскрылись под дерзким языком, с силой стиснул ее в объятиях. Его язык проник в ее рот, потом медленно выскользнул, лишь для того, чтобы врываться снова и снова, в непонятном, безумно возбуждающем ритме, мгновенно воспламенившем неведомые доселе ощущения внизу живота девушки.

Дерзкие ласки его рук, губ и языка, длинные ноги, интимно прижатые к ее ногам, пробудили тело Уитни к полноте ощущений и трепету жизни в его объятиях. Она беспомощно отдавалась воспламеняющим требованиям его рук и рта, а остатки разума, казалось, улетучились. Навсегда. Чем дольше длились поцелуи, тем сильнее кружилась голова. Она словно превратилась в двух женщин: одну – теплую и покорную, другую – парализованную тревогой.