– Я прошу тебя, уезжай, – еще раз твердо сказала она, и он понял, что она не изменит решения.

Первые капли дождя ударились о стекло. «Совсем как двенадцать лет назад», – мелькнуло в голове.

Он встал. Что-то вежливо сказал, не глядя на нее. От волнения сжимая поручни кресла руками, она даже не разобрала слов. Кажется, он пожелал спокойной ночи, хорошо отдохнуть.

– Благодарю, – она едва заставила себя сказать это слово.

Рука ее опустилась вниз и уперлась в шелковистую шерсть Айстофеля. Неожиданно спокойствие вдруг охватило ее. Де Трай направился к двери.

– Не надо, не провожай. Я сам.

В душе она признательна ему за это. Пожалуй, у нее не нашлось бы сил сейчас пройти через несколько больших комнат до крыльца. Не нашлось бы сил выдержать напряжение, которое давило на них обоих.

Не обернувшись, он вышел из будуара. Она услышала любезный голос Женевьевы, та провожала де Трая. Пальцы Маренн теребили шерсть Айстофеля. Чувствуя ее волнение, собака придвинулась, положив лапу ей на ногу, и как бы успокаивая. Нет, Анри конечно же придет сюда еще не раз. Возможно, сейчас он отнесет ее холодность за счет усталости. Он попытается снова вернуть прежнюю нежность их отношений. Возможно, в сложившихся обстоятельствах он навсегда останется ее лучшим другом. Ее единственным другом. И ей еще не раз придется обратиться к нему за помощью, когда у какого-нибудь активного деятеля такового вот комитета, который арестовал Шанель, возникнет желание проверить ее досье. Возможно, он еще не раз будет делить с ней длинные вечера в этом большом, старинном доме. Но мужем, любовником, близким мужчиной он не будет для нее уже никогда.

– Всего доброго, господин граф, – слышался голос Женевьевы внизу.

Дверь стукнула. Неожиданно вздрогнув, Маренн наклонилась к Айстофелю.

– Теперь ты успокоился? Не волнуйся, мы с тобой вместе, и никто не встанет между нами. Никто, пока не вернется твой хозяин, я обещаю.

Да, вот и настало время, когда ее единственным «доверенным» лицом стала старая эсэсовская овчарка. Только этот пес остался напоминаем о недавнем прошлом, которое столь дорого и близко им обоим. Им всем троим, включая Джилл. Он не умеет говорить, и никому никогда не выдаст того, что чувствует и знает. Всего того, что видел и помнит. Ему все странно здесь в Версале. Он не понимает французскую речь, не привык к дворцам. Огромный дом и сад – сколько потребуется времени, чтобы все обнюхать, со всем познакомиться. Однако только за Траем закрылась дверь, пес сразу вскочил и побежал в спальню.

– Чувствуешь, что здесь был твой хозяин? – Маренн последовала за ним и села на кровать, позвав собаку к себе. – Иди сюда.

Овчарка прыгнула на покрывало и улеглась, прижавшись головой к хозяйке. Маренн ощутила тепло, которое шло от собаки, оно словно переливалось в нее, передавая спокойствие, уверенность. Теперь только Айстофелю будет позволено спать на ее постели. Им вместе предстояло ждать того, кого они любили, молить за его спасение. Она – того, кого ее учили просить с детства, того, кто не баловал ее снисхождением. Он своего собачьего бога, который тоже милосердным бывал не часто.

«Мне надо бы подняться наверх, посмотреть, как Джилл, легла ли она уже».

Маренн опустила голову на подушку, она почувствовала, как страшная усталость приковала ее к постели. Кажется, подняться, встать уже нет сил. Женевьева натопила в спальне камин – поленья весело потрескивали за ажурной решеткой. По стеклу барабанил дождь.

В начале декабря сорок первого года, когда фон Бок предпринял последний решительный бросок на Москву, Отто Скорцени прибыл на Восточный фронт со своей группой, чтобы проверить работу диверсионной школы, организованной совместно с абвером под патронажем армейского командования. Отправив самолетом в Берлин раненых, которых она отобрала для Шарите во фронтовых госпиталях, Маренн решила не лететь вместе с ними, а вернуться с Отто и его подчиненными. На обратном пути они остановились в небольшой подмосковной деревушке, затерявшейся среди запорошенных снегом лесов. В деревне после боев уцелело всего пять дворов. На пригорке стояла полуразрушенная старая церковь. Все население составляли старики, старухи, несколько женщин с детьми, попрятавшиеся, кто куда, при приближении немцев. Останавливаться здесь не было никакой необходимости, до полевого аэродрома, где должен был ждать самолет из Берлина, оставалось не так уж далеко, но сгущались сумерки, ранние в декабре, и передвижения ночью были небезопасны из-за действий партизан, так что обершурмбаннфюрер принял решение заночевать в деревне. Вместе с Раухом и связистами он занял самую большую избу. В доме жили две женщины, одна постарше, другая помоложе, похоже, родственницы. Закутанные в тулупы, обмотанные темными платками, они испуганно наблюдали, прижавшись к стене, как деловито расхаживают по их дому люди в чужеземной форме. Наконец переводчик объяснил им, что в их избе будет ночевать сам господин оберштурмбаннфюрер и надо протопить дом, приготовить ужин, постель и все прочее, чтобы ему было удобно. Солдаты принесли дрова, блестящие упаковки продуктов, которые вручили женщинам, чтобы они использовали их для стола. Пока размещались по домам, Скорцени связывался с Берлином и армейским штабом, уточняя обстановку. Подняв воротник шинели – дул пронизывающий, ледяной ветер – Маренн подошла к церкви. Когда-то вокруг нее росли высокие раскидистые березы, но теперь они были частично вырублены под корень, частично поломаны снарядами во время недавнего обстрела. Сама церковь тоже разрушена – купола снесены, окна выбиты. На ветру поскрипывали покосившиеся рамы. Поднявшись по обледенелым ступеням крыльца, которое прежде верно служило парадным входом, Маренн попыталась открыть дверь, которая поддалась с трудом. Когда она открылась, Маренн с порога увидела просторный, пустынный зал. Когда-то здесь проводились службы. Теперь все было разрушено. Витражи разбиты, каменные плиты пола выворочены, стены покрылись инеем, алтарь разбит, икон нигде не видно. В углу валялись пустые мешки и ящики. Наверное, недавно здесь находился склад. Стараясь не споткнуться, Маренн прошла в центр зала. Прямо над головой каркнула ворона – Маренн вздрогнула. Потревоженная птица пролетела под самым потолком, шелестя крыльями. В бликах угасающего дня Маренн заметила лик Богородицы, сохранившийся на одной из стен. Она подошла поближе. Поблекшее лицо Богоматери было спокойно и невозмутимо. Оно напомнило лик мадонны на фресках в Риме и Милане. Где-то рядом послышался вздох. Маренн инстинктивно схватилась за кобуру, оглянулась – никого не было. Может быть, ей показалось? Может быть, это ветер прошелестел в окнах или снова пролетела птица? Она почти успокоилась, когда, присмотревшись, заметила в самом дальнем углу сидящего на корточках человека. Он не шевелился. Как он здесь оказался?

Вынув пистолет из кобуры – на всякий случай – Маренн подошла к нему. Он не поднял головы, и даже не пошевелился. Он так и сидел, прислонившись спиной к стене, обхватив руками колени, с низко склоненной головой, весь закутанный в черное. Только подойдя совсем близко к нему, Маренн увидела, что он очень стар. Из-под черной шапки виднелись длинные пряди волос, не просто седых – белых, точно снег за окном. Она тронула его за плечо.

– Вы замерзли? – спросила по-немецки, отдавая отчет, что он может и не понять ее. – Вам плохо? Вы больны?

Он поднял голову, взглянув на нее. Худое, осунувшееся лицо оказалось желтым и сухим, как старинный пергамент, и сплошь испещрено морщинами. Его окаймляла длинная борода, такая же белая, как и волосы под шапкой. Глаза, спрятанные под кустистыми седыми бровями, казалось, совершенно выцвели от старости. Увидев ее форму, он не испугался. Некоторое время молча смотрел, потом спросил, к удивлению Маренн по-немецки:

– Вы пришли? Я знал, что вы придете. Антихрист грядет. Он близко. Второй всадник на рыжем коне пришел, он сеет смерть и горе. За ним недалеко и третий, и четвертый. Уже видно зарево их деяний. Все они следуют за злом.