– А что же Марья Семеновна, уже уехала?
– Утром еще. Отправил ее малой скоростью на историческую родину. Поскрипела своими кащеевыми зубами, но сдалась. Так присмотришь?
– Идет, – вздохнула женщина, опуская ключи в карман висевшей на спинке стула куртки. – Что же делать…
– Тогда у меня будет к тебе еще поручение! – оживился Стас. – Сделай милость, выручи по-дружески! Придет клиентка, может, даже сегодня, забрать заказ. Ты ей, пожалуйста, открой, проведи в мою пещеру и отдай, что причитается. Она сама знает что.
– Рискованно! – заметила Александра. – А если она не найдет свой заказ? У тебя же там завал. Ты меня просвети, что она конкретно будет искать?
– Стенную нишу, а на задней стенке барельеф, небольшой, – Стас обрисовал размеры несколькими размашистыми движениями рук. – Метр на шестьдесят сантиметров. Отливка из гипса.
– Надгробное что-то? – уточнила Александра.
Скульптор неожиданно задумался и после паузы кивнул:
– Вроде того… Сюжет религиозный, бегство в Египет, Иосиф и Мария на ослике. Но на надгробье не похоже.
– Тогда это ниша для домашней молельни, – авторитетно заявила Александра. – Для Европы это больше характерно, чем для наших краев. Любопытно будет взглянуть.
– Любопытно, так взгляни! – кивнул Стас. – Забавная штука получилась. Мне за нее уже уплачено, так что дело пятиминутное – встретишь клиентку и проводишь. А больше я в Москве вроде никому ничего не должен…
Они вздохнули почти одновременно, Стас – облегченно, Александра – тяжело. Женщине вспомнились ее собственные невыполненные, много раз отложенные обязательства перед клиентами. Всю зиму она не могла себя заставить взяться за работу. Едва опомнившись от недавних событий, которые чуть не довели ее до беды, едва перестав ждать наказания за преступление, которого она не совершала[2], Александра попыталась отвлечься от тягостных воспоминаний и заняться делом – она набрала заказов на реставрацию. Снять слои старого лака, от которых картины становились желтыми, почти коричневыми, промыть картину, восстановить утраченный местами красочный слой, а то и грунт, перетянуть обвисший холст, освежить полотно глянцем… Это Александра проделывала сотни раз, работа не требовала участия ума, души и сердца, руки выполняли ее сами, автоматически, как бы играючи. Оплачивались такие работы не очень высоко, но позволяли худо-бедно прожить, при условии, что в неделю она брала на реставрацию две-три небольшие картины.
Но отец, легший после новогодних праздников на обследование в больницу и недавно вышедший оттуда, нуждался в ее постоянном внимании, так же как и мать – растерявшаяся вдруг, поникшая, превратившаяся в большого ребенка. Александра каждый день ездила к родителям и возвращалась до того расстроенная (врачи все еще не сказали ничего определенного), что руки опускались. Она часами сидела перед картиной, установленной на мольберте, слушая звенящую тишину мансарды, ни о чем не думая, лишь томясь смутной тревогой. Изредка к ногам художницы прижималась кошка – единственный ее компаньон в этом чердачном уединении. Порою налетевший ветер грохотал полусорванным листом кровельного железа на крыше, над самой ее головой. Женщина приходила в себя, смачивала губку в растворителе, проводила ею по картине и вновь замирала, глядя в пространство, не замечая ни полотна, ни ласкавшегося зверька, присутствуя в мастерской телом, но отсутствуя душой. В такие минуты ей казалось, что она уносится далеко от неприятностей и невзгод и находит приют и успокоение где-то вдали, в солнечном тумане, в который погружалась внутренним взором. Но, опомнившись, Александра тяжело страдала оттого, что действительность отторгала ее воображение.
Работа шла туго, она задерживала заказы, придумывая новые и новые отговорки. И вот – начало апреля, первые настоящие весенние дни, о которых говорила ей оттепель, шум талых вод в желобе за окном, яркий солнечный свет, игравший на полу мансарды… А она ничего, ничего не сделала за зиму, не успела. «Я вхожу в эту новую весну с одними долгами и тревогами… Мне даже порадоваться нечему!»
– Езжай, не беспокойся! – сказала она, очнувшись от мыслей и увидев, как сосед беспокойно топчется на месте. Стасу явно не терпелось исчезнуть. – За квартирой присмотрю, нишу передам. Только… Как я узнаю, что она явилась, твоя заказчица? Дай хотя бы телефон, позвоню, уточню, когда ее ждать.
– Да у меня нет ее номера! – с досадой ответил скульптор, занесший уже было ногу за порог. – Ты уж покарауль в моей мастерской, говорю же, она сегодня собиралась приехать!
– Нет номера? – озадачилась Александра. – Как же это?
– Да просто, она мне никогда не звонила, – Стас обернулся и прислушался к тишине на лестничной площадке. – Пришла прямо в мастерскую, обо всем условилась и заплатила вперед. Оставила заказ, а я назвал дату, когда забрать. Я ведь опоздаю на самолет, того и гляди…
– Поезжай! – женщина дружески хлопнула его по плечу. – Счастливой дороги! И как надолго ты пропадаешь?
– Может, до лета. Месяца на два, на три.
Шаги уже затихли внизу, до ее слуха донесся отдаленный шум захлопнувшейся двери подъезда, а художница все стояла на пороге. Ею овладело оцепенение, глубокое, отстраненное спокойствие. Александре больше не было страшно остаться одной, слезы, так и не пролившись, высохли. Она закрыла дверь.
– Мы остались с тобой одни! – сказала она черной кошке, высунувшей острую внимательную мордочку из-под скомканного одеяла.
Зеленые глаза животного сузились, превратившись в щелочки. Послышался громкий, все нарастающий по интенсивности и темпу урчащий звук.
– Чему ты радуешься? – вздохнула Александра, включая старенькую электрическую плитку.
Цирцея, продолжая урчать, села и принялась месить передними лапками одеяло. Затем яростно вылизала себе бок, не замолкая при этом ни на миг. Она всегда спала с хозяйкой, если ночевала дома. Эта кошка, подобранная когда-то на улице уже взрослой, время от времени вспоминала вольную жизнь и удирала. Она скиталась по окрестным дворам, заводила интересные и полезные знакомства, питалась милостынью продавщиц соседних магазинов, как самая настоящая бродяжка. Но неизменно возвращалась в мансарду, каждый раз с таким снисходительным видом, будто делала Александре большое одолжение.
Женщина сварила кофе, угостила кошку припасенной с вечера сосиской. Заглянув в шкафчик, обнаружила там несколько сухариков, спрятанных в стеклянной банке с завинчивающейся крышкой. Холодильник у нее сломался давно, да он был и ни к чему в мансарде, вечно выстывшей, продуваемой сквозняками от щелистого пола до низко нависшей крыши. Продукты (обычно немногочисленные) хозяйка хранила в банках с крышками, уберегая их тем самым от внимания крыс и мышей, ничуть не боявшихся кошки. Цирцея, первое время пытавшаяся охотиться на грызунов, вскоре охладела к этой забаве.
Обитательницы мансарды позавтракали, устроившись рядышком на краю постели. Цирцея расправилась с сосиской, похрустела кусочком предложенного сухарика и, спрыгнув на пол, направилась к двери.
– К обеду-то вернешься? – в шутку спросила Александра.
Никакого обеда, как обычно, она готовить не предполагала. Более чем спартанский быт не позволял ей возиться с готовкой, да она и не умела толком готовить. Чаще всего художница покупала что-то готовое и разогревала.
Кошка, обернувшись, беззвучно мяукнула, широко раскрыв розовую пасть. Александра встала и отперла ей дверь. Цирцея черной тенью скользнула на лестницу и пропала из виду.
Женщина смахнула со стола крошки, ополоснула кружку из-под кофе. Ей пришлось чуть не две минуты стоять у старой раковины, покрытой черными пятнами отбитой эмали, подставив кружку под позеленевший латунный кран, точащий из стены, чтобы набрать воды для символического мытья. Сегодня вода текла еле-еле, тонкая струйка, с вязальную спицу, то и дело прерывалась совсем. Прибравшись, Александра набросила на плечи куртку, висевшую на спинке стула. В кармане звякнула связка ключей, оставленная Стасом.
