– Часто мне кажется, что я плыву куда-то и вижу берег…

Мечка спросила, как она готовится к переходу.

– Ежедневной мессой, изучением богословия, строгим examen de consience. Письменно мною руководит ксендз Иодко…

– Ксендз Иодко? – переспросила Мечка, боясь измениться в лице, и меняясь.

Рита взяла альбом и, раскрыв, отыскала фотографно ксендза Ришарда. Обе на минуту склонились над нею.

– Мы познакомились в Италии… три года тому назад… У меня было очень странное состояние после смерти мамы… видела сны… Ксендз Иодко умел встряхнуть меня… да, встряхнуть… вернуть к жизни.

Она задумалась. Мечка не могла побороть в себ неприятного чувства.

«О, это глупо!» – подумала она в смятении. И вслух:

– Ксендз Иодко приезжает скоро.

– Да.

Лицо Риты осталось замкнутым.

Она провожала Мечку и еще стояла несколько минут на лестнице, перебирая свое бледно-розовое ожерелье.

Эта встреча очень взволновала Мечку. Неожиданно ее потянуло бросить Н-ск, «Синий топаз», свои скучные комнаты и уехать далеко. Дни казались ей нестерпимо длинными. Она посещала «Синий топаз» через силу.

На первое представление «Ирмы» публика явилась. Генерал П. нашел Мечку за кулисами. Между прочим, краснея и путаясь, он просил не касаться католичества в разговорах с его дочерью.

– Как же я могу обещать вам это? – спокойно отозвалась Мечка, – ведь я католичка.

Рита была в ложе. Она напрасно хотела заинтересоваться пьесой и напряженно улыбалась. Отдаленно она напоминала Тэклю, – удивленными глазами и голосом.

Пьеска провалилась. Половина публики ушла до окончания. Фиксман кричал в бешенстве: «Черт бы побрал всю эту сволочь!» – и неизвестно, к кому относились его ругательства.

Хорошенькая Ивановская разгримировалась и уехала с комендантом. За кулисами очень оживленно обсуждали этот инцидент. Объясняли, что она спасала юнкера, своего любовника, от ареста.

На Рождестве «Синий топаз» снова дал несколько новинок. Все было напрасно. Публика не интересовалась им больше. Поговаривали о неминуемом крахе.

Мечка пришла в «Синий топаз» около двенадцати часов дня. На нее никто не обратил внимания. Репетировали что-то под аккомпанемент рояля. Эрна сидела в партере, заложив ногу за ногу, и курила. В пикантных местах она пронзительно смеялась.

Мечка напомнила Фиксману, что сегодня ей нужно отнести деньги ксендзу Игнатию за помещение кабаре. Он посоветовал обратиться к Ружинскому. В нижней зале группа артистов также репетировала, поэтому в канцелярии шли на цыпочках. Актрисы, не снимая шляп и жакетов, сидели на диване. Они зевали и вполголоса жаловались. Служители тут же мыли пол. Панно и шаржи при дневном свете казались особенно безобразными. Особенно выделялся уродством Улинг.

Мечка только вчера встретила его. Он уезжал в столицу и готовился дебютировать книгой стихов. Как всегда, Мечка посулила ему известность.

Вместо ответа он бросил:

– Моя мать умерла.

И сейчас же небрежно:

– От слишком продолжительной диеты… в ожидании моих успехов…

Улинг сделал отчаянный пируэт и поймал слетавшую шляпу.

Мечка поздоровалась с артистками. Они выразили сомнения по поводу уплаты денег; ведь сбор последнего спектакля 23 руб. 50 коп. Они злорадствовали, точно это не касалось их самих. Ружинский дал деньги. Он долго считал их в сетчатом ящике. Журналист Позынич, читавший афишу и мимоходом составлявший заметку о кабаре, сказал лениво:

– О вашем ксендзе Игнатии рассказывают скандальные истории.

И вертя палкой, на которую надел старую фетровую шляпу:

– Вчера вы видели Костю Юраша. Он уже не в музыкальном училище.

Ружинский засмеялся, покосившись на Мечку. Вошел Фиксман, усталый и грустный.

– Ого… тут деньгами пахнет.

Но журналист, который только что просил денег у Ружинского и не получил, не хотел продолжать разговор на эту тему.

– Юраш – ловкий малый, – объявил он – не мытьем, так катаньем… Д-да… А ксендз не дурак.

Фиксман слушал их напряженно, и не улыбнулся.

– При чем тут Юраш? – играя в наивность, епросил Ружинский, тщательно сворачивая деньги в столбики.

– Причем тут ксендз? – насмешливо откликнулся журналист.

– Причем тут Лузовская, правоверная католичка? – устало пробормотал Фиксман.

Решительно, он думал о ком-то с гримасой боли.

«Это чудовищно», – подумала сраженая Мечка.

Она вышла из «Синего топаза», прошла во двор и поднялась по лестнице в квартиру ксендза Рафалко.

Толстый мальчик-лакей открыл ей дверь. Ей пришлось ждать, так как ксендз был в школе.

Среди пошлости дешевого кабинета она холодно отметила обилие мальчишек. Два мальчика несли фонарь – неуклюжая и грубо раскрашенная игрушка. Мальчишка в натуральную величину сидел на скамеечке. Мальчишки приютились по этажеркам и улыбались с гравюр.

В глубокой задумчивости Мечка прошлась взад и вперед.

«Это чудовищно, – думала она все одними и теми же словами, – это чудовищно».

Она повертела серебрянный разрезной нож с латинской надписью: Doce me facere voluntatem tuam qui Deus meus es tu… ps. 142.

– Это от Тэкли Лузовской.

И с неопределенной улыбкой читая грустные слова «tout passe» на зеленой коже блокнота:

– И это Тэкля Лузовская.

Она тронула белые, нежные, увядающие розы в бокале.

– Тэкля хочет быть всегда с ним…

Ксендз Игнатий вернулся. Он кланялся, изгибался, смеялся, словно приплясывал на месте. Он рассказал, что был у оперной артистки и благодарил ту за пение в костёле. Артистка, действительно, приехала и пропела Ave с презрительным видом. Остальную часть мессы она сидела, заложив ногу на ногу, напоминая своим античным профилем Эрну Фиксман.

– Да, – сказала Мечка, – я была на главной мессе с пани Лузовской.

Ксендз Игнатий искал квитанционную книгу, бормоча, с гримасой:

– Э… пани Лузовская… Э…

– Что такое? – изумилась Мечка.

Он хохотал.

– Я не виноват… Конечно, я не виноват…

– Вы не виноваты?…

Мечка совсем потерялась. Ксендз Игнатий кокетничал своими карими циничными глазами.

– Вы – серьезная, умная женщина. Вы меня поймете. Пани Лузовская выказывает мне такие чувства… да, такие чувства…

И, вынимая из кармана письмо Тэкли, он прочел, паясничая, несколько строк, не понимая раздирающей тоски ее коротеньких фраз.

Под пристальным взглядом Мечки он изменил тон.

– Как вы думаете, пани Лузовская нормальна?

– Ксендз смеется надо мной?

Рафалко смешался. Он напустил на себя искренность.

Когда ксендза Пшелуцкого убили, эта молодая женщина чуть не сошла с ума. Он взял ее под свое покровительство. Он хотел руководить ею. С мужем она несчастна. Ах, хотя бы ее кто-нибудь облил кислотой, чтобы она не была такой хорошенькой! Теперь он боится быть скомпрометированным.

– Почему вы не поговорите с ней откровенно? – спросила Мечка.

– Это бесполезно, – уклонился он.

Чтобы собраться с мыслями, она нагнулась и нюхала розы.

– Для кого они вянут? – сентиментально вздохнул ксендз Игнатий.

Она возненавидела его. Под каким-то предлогом ксендз Игнатий спустился с Мечкой в кабаре.

Репетиция еще продолжалась. Сегодняшний спектакль был в пользу общества трудящихся женщин. Около кассы толпилась молодежь. Плотники в двух шагах строили загородку и шумели на все помещение. В нижнем зале было заседание членов «Польский клуб», туда никого не пускали, и это приводило в отчаяние Ружинского.

– Мне нужна канцелярия, поймите же… – едва не плакал он.

Фиксман издавался над ним. Приехали дамы-патронессы.

– Костя Юраш, – объявил Фиксман за спиной Мечки.

Юраш здоровался с ксендзом Игнатием. Они трясли друг другу руки и смеялись. У Мечки закружилась голова. Она беспомощно оглянулась на Фиксмана. Отгадывая ее мысли, тот пожал плечами.

– Я знал одну женщину, любившую ксендза Игнатия…

– Вы, знали?…

– Да. У нее было милое имя: Роза-Беата. Никогда потом я не встречал таких больных глаз… Она полюбила его со школьной скамьи. Ксендз Игнатий выдал ее замуж. Роза-Беата ждала его любви. Потом она овдовела. И ждала его снова. Потом случайность открыла ей глаза. И Роза-Беата умерла.