— У вас одна газета, да и та “Ленин с челкой”.
На самом деле газета, кажется, называлась “Ленин’с чолэм”: “Голос Ленина”.
— Ленин кто был? Кыргыз. А Гитлер кто был? Узбек.
— Узбек был хан Золотой Орды, — заметил один из проходивших мимо археологов.
— Вот и я тащусь от совпадений имен собственных и существительных! — отозвался пробегавший ему навстречу коллега. — Знаешь ты, что Хельга, то есть Олег, не имя, а титул варяжского князя?
Один из эрмитажных бойко пересказывал сюжет “Анны Карениной”:
— Хаман! — вскричала Анна Каренина и джирюр под поезд.
Я уже знала слово “хаман” — “довольно”, не путала его со словом “хаван” — “свинья”, вместо “свинство” говорила “хаванщина”.
В одном из могильников нашли греческую керамику, черепки, несколько совершенно целых горшков, словно их вчера обожгли. Из деревни приходили смотреть раскопки, в основном — женщины и дети, долго стояли молча, глядели, потом уходили. “Не лень им тащиться в такую даль”, — сказал бульдозерист Ванечка, детинушка под два метра, молчаливый, похоже, слегка пыльным мешком тюкнутый.
Вечерами мы подолгу сиживали у костра (вообще то была эпоха сидения у костров: в пионерском ли лагере, в колхозе, куда школьников, студентов и работников городских НИИ гоняли на уборку урожая, в турпоходе, в бесчисленных экспедициях граждане предавались атавистическим посиделкам, болтали, пели под гитару, цыгане поддельные советского пошиба). И пели цыганские романсы, авторские песни самодеятельных песенников, народные песни. “Поедем, красотка, кататься, тебя я давно поджидал”.
Бульдозерист сказал:
— У меня гармошка есть.
— Ты на ней играешь?
— Нет.
— Что ж ты ее с собой таскаешь?
— Она от друга.
— Зачем он ее тебе подарил, если ты не гармонист?
— Он не дарил.
— Не дарил? Краденая?!
— Он помер. Сибирской смертью. Мне его вещички перешли.
— Которой сибирской смертью? — деловито поинтересовался археолог Витя.
— Шаровой молнией его убило. Пьяный в грозу с лесосеки пошел к бабе. Мне все его вещи перешли. Гармошка, бинокль, книги. Некоторые, правда, теперь без начала и конца. На растопку пришлось. Жалел Колины вещи, но так вышло.
— Что за книги? — спросила я. — Дай почитать.
— Будешь ли читать? Одна про бумажных змеев.
— Буду! — вскричала я.
— Одна иностранная. Не знаю, про что. Обложка красивая.
— На каком языке?
— Хрен поймешь.
На английском, на английском напечатана была покет-буковская Агата Кристи, “Десять негритят”, издано в Лондоне; обложка еще хранила легкий типографский запах помады. Из книжки выпали обрывок бумаги с перечислением притоков сибирских рек (“Обь: Вах, Иня, Пим, Тым, Чая, Аган, Алей, Ануй, Кеть, Собь, Томь, Бердь, Ильяк, Иртыш, Казым, Лямин, Назым, Полуй, Чарыш, Чулым, Чумыш, Щучья, Питляр, Васюган, Шегарка, Кульеган, Перабель, Песчаная, Барнаулка; Лена: Нюя, Чая, Чуя, Илга, Кута, Муна, Алдан, Бирюк, Вилюй, Витим, Линде, Синяя, Намана, Олёкма, Туолба, Буотама, Киренга, Менкере, Пеледуй; Енисей: Кан, Кас, Сым, Кемь, Мана, Сыда, Туба, Кебеж, Сисим, Абакан, Ангара, Дубчес, Елогуй, Танама, Хемчик, Курейка, Турухан, Шагонар, Элегест, Кантегир, Хантайка”), журнальная вырезка и запечатанный конверт с надписью: “Косоурову лично”.
Дрогнул голос мой, обмолвилась я:
— Батюшки, курьер…
— Ты про что? — спросил археолог Андрей.
— Я про журнал “Курьер ЮНЕСКО”, — бойко отвечала я. — Вот тут, в книжке, из него вырезка, закладка, что ли.
Пели Городницкого, пели Высоцкого, пели “Пират, забудь про небеса”.
— Что не поешь?
— Слов не знаю.
— Голос-то вроде есть, слух имеется. Что знаешь? Спой, светик, не стыдись.
— Я не Светик, я Иннусик. Давайте гитару.
И спела я песенку девушки Катерины1 конца двадцатого века; когда она пела мне, она была не старше меня, сидевшей под горой Туран.
В наших северных краях
не бывает винограда,
только терпкая рябина, да и та черным-черна…
Как она неприхотлива, осень в дом — она и рада,
да и я узнала тайну черноплодного вина:
так жить, как живет трава,
так течь, как течет вода,
но не вниз, а выше,
а выше и выше…
Смотрел на меня неотрывно десятилетний сын Грача, трещали сучья в костре.
В наших северных краях
серебристой нет полыни,
только травка чернобыльник, да и та черным-черна,
но хранит трава свой запах, и когда земля остынет,
может быть, и эта травка небесам посвящена.
Живет, как живет трава,
течет, как течет вода,
но не вниз, —
а выше и выше…
Сияли над нашим степным кочевьем мохнатые пастушеские звезды, чиркали болиды.
В наших северных краях
собирают жизнь по капле,
но по капле год от года нарастает глубина.
Вот и темная бадейка, зачерпни воды руками,
а из облачных пределов песня словно бы слышна:
“Живи, как живет трава,
теки, как течет вино,
но не вниз, а выше,
а выше и выше!”
— Браво, рыжая! — крикнул археолог Андрей.
— Какая странная песня, — сказал Грач. — Какая вы, Инна, странная девушка. Пойдем, Сева.
Он поднялся и ушел, сын пошел за ним.
Я долго не могла уснуть, ворочалась, перебирала ворохи слов, мечтаний, мелких забот, воспоминаний. Послышался шорох, шум шагов, я выбралась из спального мешка (холодны были ночи), выглянула из палатки. Мимо, крадучись, шла скифка, бесшумное скуластое привидение с узорчатым мешком. Я нырнула в спальный мешок, зажмурилась, тотчас уснула. Утро было привычным, знобкое, не успевшее набраться дневной жары неуютное утро оголодавших от ночной свежести кочевников.
