Солнечные лучи долго не могли пробудить небольшой отряд. Только Молчальник проснулся раньше всех, выдернутый из сна вороном, прохаживавшимся по его телу. Первое, что увидел отшельник – черную, повернутую набок голову с гигантским клювом, нацеленным на Молчальника. Руки сами собой заработали, отгоняя птицу.

Отшельник посмотрел по сторонам заспанными глазами. Вповалку, вокруг небольшого холмика или, даже, крупной кочки, спали наемники. Бывший подмастерье кузнеца даже во сне хранил на устах выражение ненависти, а на лице его застыла маска скорби и боли. Он спал точно так же, как люди в гробах лежат: со скрещенными руками. Конхобар храпел во всю мощь богатырских легких, широко раскинув ноги и руки. Ладонь левой руки его как раз задела подбородок Рагмара. Орк во сне поминутно отмахивался от этакой ручищи (Молчальник готов был поспорить с самим собою, что зеленокожему сейчас снятся огромные черные мухи). А Ричард спал, свернувшись калачиком, постоянно переворачиваясь с боку на бок и бормоча что-то.

Молчальник поднялся на ноги. Где-то там, за холмами, вставало солнце. Лучи его окрасили багрянцем вершины, отчего изумруд теперь спорил с розой. Где-то неподалеку запели птицы, приветствовавшие утро. Они радовались тому, что жизнь продолжается. Отшельник же понурил голову. Каждое утро он чувствовал себя хуже, чем предыдущим вечером. Ему казалось, что сон, наоборот, выпивает жизнь. А еще…

Эти глаза…

***

Каждую ночь он видел их. Те кроваво-красные глаза, что сверкали из-под…

Отшельник затряс головой, отбиваясь от страшных воспоминаний. БлагородныйЈ он бросил и замок, и сытую, довольную жизнь, лишь бы только не видеть этих глаз. Они преследовали его повсюду. А шепот!..

Вкрадчивое бормотание, что раздавалось в коридорах замка, требуя, моля, угрожая, обещая, суля. Все сразу – и ничего из этого. В какой-то момент оно просто переходило в шелест. Но – шелест этот был много страшнее, чем слова. Он проникал в самые глубины души, заставляя ее скручиваться в клубок и стенать в безнадежной попытке высвободиться. Каждую ночь этот шелест приходил и становился все громче, громче, громче…Неясные картины огромных кораблей, моря, поменявшегося местами с небом, какие-то шеренги, и – ненависть. Даже нет, не так, – Ненависть. Всепожирающая.

И вот однажды утром, проснувшись совершенно бессильным после ночного боя с шепотом, он сбежал. Он бежал долго, очень долго. Когда силы покинули его, и он упал, то начал ползти. Без сил. Каким-то чудом. Тело само ползло. А он то терял сознание, то вновь возвращался в мир. Ночью тело просто перестало двигаться, и он провалился в забытье. То была первая за многие месяцы ночь, когда он был один на один с темнотой. А утром он почувствовав себя переродившимся. Старое свое имя он пожелал забыть. Но слишком далеко уйти от родного замка ему не позволило сердце. И вот он застыл где-то посередине между свободой и вкрадчивым шепотом, мучаясь, не в силах с собой ничего поделать. Память предков не давала ему уйти далеко, а желание жить не позволяло приблизиться.

И вот он поселился в этих холмах…

***

– Не спится? – голос Олафа раздался над самым его ухом.

Молчальник не вздрогнул, даже вида не подал, что голос этот был для него неожиданным. Ведь самое опасное – не слова, а шепот…Шепот…

Отшельник кивнул, сохраняя неподвижность. Взгляд его уперся в муравейник: обитатели его просыпались, вереницами растекаясь вокруг в поисках пропитания и строительного материала. Вслед за рабочими веером растеклись воины, готовые положить жизнь свои за муравейник и королеву. Молчальник улыбнулся. Ветер зашелестел…Шелест…

Он резко повернул голову. Долго смотрел на телегу. Всхрапнули лошади. Вновь шелест…Шелест листьев. От сердца отлегло. Воспоминания творили неладное с реальностью. Теперь он боялся каждого шелеста.

– Ты будешь мстить, подмастерье? – Молчальник прервал свое молчание, не поднимая глаз.

– Да.

От этого ответа повеяло замогильным холодным, где-то далеко ухнула сова, возвращавшаяся в гнездо. Рассвет на мгновенье остановил свой поход, испугавшись этого холода. А потом утро побороло мороз смерти.

– Тогда я проведу вас доброй тропой. Телега, правда, замедлит путь, и…

– Мы не можем ее бросить, – отрезал Олаф. – Придется идти с нею. Я обещал выполнить задание. Мы отомстим, страшно отомстим, – и неплохо заработаем. Путь наш, верно, рядом проходит…Они ведь каждый замок должны брать под контроль…А путь наш вскоре окончится. Ведь до замка…

В висках Молчальника заколотило. Он подпрыгнул на месте, прямо в полете поворачиваясь к Олафу.

– Не надо туда. Не ходите туда. Никогда туда не ходите. Там опасно. Там очень опасно. Слышите? Бегите!

Только когда Олаф своей железной хваткой попытался убрать ладони Молчальника со своих плеч, отшельник осознал, что вот уже несколько мгновений трясет наемника. Молчальник отпрянул. – Прости, подмастерье.

Он хрипел: от страха горло его свело, и воздух с величайшим трудом вырывался из его груди. Сердце забилось так громко, что Олафу даже показалось, что он слышит этот бешеный перестук.

– Прости…Я не могу повести вас туда…Не могу… – Молчальник понурил голову.

Со стороны казалось, что он сдался, что он слаб, – но это было совершенно не так. В душе его шла борьба не на жизнь, а насмерть. Воспоминания о проклятом шепоте ворвались в его душу, грозясь вовсе уничтожить ее. Липкий страх отуплял, делал отшельника беспомощным. На его загорелом лице проступила испарина, щеки побелели. В глазах застыло выражение ужаса. Сердце забилось еще сильнее, грозясь вот-вот вырваться из его груди. Но он – он сражался. Сражался с проклятым шепотом. С проклятой памятью. Он сражался с худшим врагом – самим собой. Ноги его подкосились, и он повалился на кочку. Верно, он больно ушибся, но разум его закрылся от внешних ощущений. Осталась только борьба, что шла в его душе.

– Я покажу…вам…путь… – сквозь зубы процедил Молчальник, с величайшим трудом овладев дрожавшим подбородком. Но – только путь. Дальше я не пойду. Не могу я, подмастерье.

Он вновь поднялся. Весь он, кажется, превратился во взгляд: пронзительный, полный боли, страха, безверия, гнева, всего, что только может породить болезненная душа.

– Понимаешь ты меня, подмастерье, понимаешь?! – от возгласа этого, кажется, даже муравейник затрясся, лошади всхрапнули, а все участники похода пробудились.

Ричард, не спавший вот уже, кажется, с самого первого лучика солнца, теперь мог разлепить глаза и больше не разыгрывать дремоту. Он мог в оба глаза смотреть на отшельника. Что-то знакомое повеяло на него. Что-то чересчур знакомое…и страшное. Но…Странное дело, не сам Молчальник был источником того странного дуновения, но не что иное. Ричард терзался попытками разгадать, что же такое происходит. Он пытался пробудить в душе воспоминания, хоть мало-мальски похожие на испытываемые им теперь. Ричарду казалось очень важным это узнать, понять, вспомнить…Но только казалось, что ответ найден, как он тут же ускользал. И вот это более всего раздражало Магуса, привыкшего находить ответы на любые вопросы. Почти на любые.

– Понимаю, – Олаф отвел глаза, не в силах выдержать на себе этот пронзительный, полнящийся страданиями взгляд.

Везучий понимал, о, как он понимал…

***

Они шли пятый, а может, даже и шестой день. Эти восходы и закаты, холмы и низины, слились в одну линию, кроваво-красную линию. Олаф стряхнул с себя дрему рутины и оглянулся по сторонам. Кристофер плелся по левую руку. Рана на его левой руке кровоточила, накрывая алой пеленой давным-давно не сменявшиеся повязки.