Меж людей восстала тень. А, нет! Олаф пригляделся, и понял: то был человек в черных одеяниях. Черный плащ, черный камзол, черные сапоги. Подмастерье готов был поклясться, что конь у этого человека должен быть белый. Потому что герои всегда – на белых конях. А этот человек не мог не быть героем, раз он встал на защиту Олафа.
Люди зашушукались. Правда, при столпотворении шушуканье это едва ли не превосходило гром по мощи. Глокастерец же воссиял, обрадованный.
– Ага! Я вижу, Вы похожи на благородного! Тем лучше! Смогу сразиться с равным себе! Если, конечно, Вы пожелаете взять под покровительство это мужичье, – де Бац удовлетворенно кивнул в сторону Олафа.
Подмастерье поклялся добраться до этого "бла-а-родного" и всыпать ему сперва по первое, а потом аж под сотое число. Или сколько там их всего, чисел этих?
– Сразиться, говоришь? – поцокал языком герой в черном. – Сразиться…Да я тебе просто морду набью, а потом пну так, что ты полетишь в свой Глокастер впереди коня!
Пока де Бац под дружный гогот толпы приобретал цвет сгнившей малины, Олаф понял: нет, то не герой из сказок пришел, – это настоящий боец явился на его помощь. А это было даже лучше!.. Везучий он все-таки, Олаф!..
До обретения этого прозвища оставалось всего пять лет…
Чванливые бароны Глоркастера вновь пошли войной на вольный Лефер. И пришли – к холму между селеньицами в два дома и три сарая Пестовкой и Кватохом. Дальше враг пройти не мог: здесь, на гребне, колосилось только-только собранное воинство Лефера.
Олаф командовал десятков в отряде Черного Хью. Тот самый герой (а коней он, действительно, всегда белой масти выбирал!) оказался главой отряда наемников. Храбрость и находчивость, талант кузнеца Хью оценил по достоинству, тем же утром пригласив Олафа на службу. У паренька глаза загорелись: еще бы! Даже не повидав города, попасть в ряды легендарных наемников! Не успел Хью договорить, как Олаф уже выкрикнул свое согласие. Черный довольно кивнул. Он любил, когда с ним соглашаются. Несогласных с некоторых пор не было. Во всяком случае, в живых.
Прошли бои, драки…Многие товарищи погибли, и только Олаф выходил из всех передряг живым и здоровым. Ну не считать же три занозы от щита ранами? Среди наемников стали ходить слухи, что Олаф заговоренный. Но вот беда: на ребят вокруг него удача не распространялась.
Черный Хью не верил в заговоры, но зато ценил таланты. Разглядев в Олафе дар командира, храброго, готового на неожиданные ходы, он предложил ему в следующем походе возглавить десяток. Поход этот начался тем же вечером, едва городской совет объявил военный сбор.
Кажется, весь город и окрестные селения высыпали на площади и улочки, махая на прощание бойцам и желая, скажем так, быстро победить зарвавшихся глоркастерцев. Наемники в ответ кричали, что обязательно и так победят, и этак, да еще шпоры сорвут с холеных соседских ног.
Но удаль – она перед боем хороша. Теперь же, когда вражьи стяги реяли в тысяче шагов, не до смеха и прибауток. Люди молча ждали сражения. Олаф стоял во главе десятка, на правом фланге. Совет командир постановил Черному Хью прикрывать армию от возможного обхода. Здесь, где воины могли руками достать колосья пшеницы, ждали удара рыцарской конницы. Сюда же направили едва ли не половину всех магов, что присоединились к армии.
Отпустивший усы – так он себе казался мужественнее – Олаф подбадривал Ричарда. Парень, которого он подобрал раненым и изможденным несколько лет назад, теперь должен был защищать его самого магией. Чудные же коленца выделывает судьба!
– Ну, что, без вертела их всех зажаришь, а? – осклабился Альфред, самый старый и вредный во всем десятке.
Ему дали кличку хмурый: когда не дрался, Альфред постоянно хмурился. Но стоило лишь замаячить битве! О! Не было человека веселее и жизнерадостнее! Когда у него спрашивали, чего это он так, Альфред крутил пальцем у виска и смотрел вопрошавших как на дураков, а после, подняв все тот же палец кверху, изрек:
– Так это перед боем меня крутит, все нутро рвет на части, сердце в пятки уходит. Какая уж тут радость? А вот в бою! В бою можно петь! А когда ожидаешь боя – так плакать надо…А я всегда сраженья жду. Это, почитай, все воины знают! Только вы, понимаешь, неправильные уродились! Незнающие! Ну ничего, повоюете с мое…
Со временем Олаф понял Альфреда. В бою действительно можно петь от радости, потому что знаешь, кто против тебя, а кто вместе с тобой, за твоей спиной. До сражения же…Эх! В мирной жизни всякий может кинжал промеж твоих лопаток оставить!
Ричард заметно волновался: то было первым настоящим сражением для него. Не считая…Но Олаф любил вспоминать о тех днях не больше самого Магуса. Ученик Дельбрюка находился на взводе по той еще причине, что глокастерцы для него – враги до гроба и после. Убить десяток, нет, сотню, – значит совершить святое дело. Может быть, мир даже отблагодарит его за это! А память…А память перестанет посылать крики…И слезы…И плач…И крики…Огонь…Запах дыма…Прочь!
Олаф видел, как на лицо Ричарда порой накатывали волны холодного гнева. Глаза сужались, по лбу змеилась полоска, через годы долженствующая стать глубокой морщиной. "Паучьи глазки" залегали в уголках глаз. А еще…
Олаф такого не видел даже у самых старых (а старыми они становились уже после четвертого или третьего сражения) наемников. Кто-то из воинов напивался, кто-то храбрился, но никто из них в минуты перед боем не походил на средоточие тьмы, на мгновенье обретшее плоть. А Ричард таковым не казался – был. И это пугало Олафа, хотя он и знал, что парень из Магуса хороший, да и силища у него ого-го! На троих хватит Мастерство же дело наживное, вот переживет этот бой…
Переживет…
Протрубили боевые трубы. Альфред, стоявший по левую руку от Олафа, запел веселую песенку про трех веселых крестьянок. То был самый верный знак, что битва началась…
Самое сражение Везучий плохо помнил: оно соединялось в памяти его с десятками, а может, даже и сотнями других (однажды он просто сбился со счета). Но кое-что навсегда резалось ему в память.
Черный Хью оказался прав: большая часть рыцарской конницы пошла полем. До чего же красиво выглядели рыцари в кольчугах и доспехах, в шлемах с разноцветными плюмажами, а их флажки! Флажки на копьях! От ни рябило в глазах! И всадники эти, словно бы сойдя с витражей, торили путь по колосьям пшеницы. Хлеба проминались под их весом, и казалось, что это корабли торят путь сквозь золотистое море. Лучи солнца отражались от шлемов глоркастерских рыцарей, слепя воинов. Благородным казалось, что весь мир в их власти, что наемники, устрашенные одним их видом, расступятся…
Но мелодию доблести прервала нота огня и ярости. То ли прокричав, то ли простонав от боли, той боли, что сжигает душу и режет по сердцу, Ричард метнул в поле сгусток пламени. Пшеница занялась от средоточия огня, а мгновением спустя завопил, заживо сгорая, глокастерец. Магус же, не дождавшись, когда первый сгусток найдет свою мишень, отправил навстречу врагам следующий. И еще один. И еще. Он не берег силы. Кто-то подумал бы, что от незнания – и оказался бы неправ. Ричард прекрасно знал, на что его хватит, а на что – нет. Но душа его кричала, голову раздирали крики и шум сгорающих домов, людской плач и хохот глоркастерской мрази. А потому Магус посылал самое простое и смертоносное оружие, посылал и посылал, и огонь становился все жарче, а глаза все темнее, все менее человеческого в них оставалось. И, кажется, последнее улетучилось, когда торжествующая улыбка сошедшего с ума человека озарила лица Ричарда. Улыбка, от которой показалось, что то не пшеница горит, а сверкает снег на горных вершинах – мороз драл когтями спину Олафа.
