— Может быть, и правда лучше будет, если мы его посадим, — заявила она, — это заставит кровь течь.
Муху посадили на стул около стола, где горела свеча. Подбородок его уткнулся в грудь, руки и ноги повисли как плети. Судорога, перекашивавшая половину лица Мухи, открывала левый глаз, а из угла искривленного рта все сильнее и сильнее вырывался свист. Наступило молчание, — в сырую комнату, с земляным полом, покрытыми плесенью стенами и большой почерневшей печью, входила смерть.
Жан стоял со смущенным видом, а обе дочери и пришедшие женщины уставились на старика, опустив руки.
— Я все-таки пойду за доктором, — решился заметить парень.
Бекю покачала головой, остальные молчали: если это пустяки, чего ради платить за визит; если это конец, то доктор все равно уже ничем не поможет.
— Что может помочь, так это язвенник, — сказала Фрима.
— У меня есть камфарная настойка, — пробормотала Фанни.
— Это тоже хорошо, — заметила Бекю.
Лиза и Франсуаза, одурев, не знали, на что решиться. Старшая качала своего ребенка, Жюля; младшая стояла, держа в руках чашку с водой, и тщетно старалась напоить отца. Фанни, видя это, толкнула Ненесса, глядевшего во все глаза на гримасы умиравшего старика.
— Сбегай домой и скажи, чтобы тебе дали бутылочку с камфарной настойкой. Она стоит в шкафу слева… Слышишь? В шкафу слева… Да зайди к дяде Фуану и к тетке Большухе, скажи им, что дяде Мухе очень плохо… Беги же, беги скорее!
Когда мальчик одним прыжком выбежал из комнаты, женщины возобновили свой разговор по поводу случившегося. Бекю утверждала, что одного человека спасли тем, что щекотали ему в течение трех часов пятки. Фрима, вспомнив, что у нее оставался липовый цвет, которого она в прошлом году купила на два су для своего мужа, отправилась домой за снадобьем. Она вернулась с маленьким пакетиком в руках, а Лиза, передав ребенка Франсуазе, уже успела развести огонь. Тут появился и Ненесс.
— Дедушка Фуан уже лег… А Большуха сказала, что, если бы дядя Муха меньше пил, с ним бы ничего не случилось…
Но в это время Фанни, осмотрев принесенную им бутылку, воскликнула:
— Болван, я ведь тебе говорила — слева! А ты взял да принес одеколон…
— Это тоже хорошо, — заявила Бекю.
Старика силой заставили выпить липового отвара, вливая его в рот с ложки, которую приходилось втискивать между сжатыми зубами; затем натерли голову одеколоном. Ему, однако, не становилось лучше, и это приводило всех в отчаяние. Муха почернел еще больше, приходилось все время подтягивать его кверху, так как он сползал со стула, угрожая растянуться на полу.
— Да-а, — протянул Ненесс, подойдя к двери, — будет дождь. Небо какого-то странного цвета.
— Да, — подтвердил Жан, — я видел, как ползет скверная туча.
И как бы вернувшись к своей прежней мысли, он добавил:
— Это не важно; если только вы не против, я все-таки съезжу за доктором.
Лиза и Франсуаза с беспокойством смотрели друг на друга. Наконец вторая, побуждаемая великодушием молодости, решилась:
— Да, да, Капрал… Поезжайте в Клуа за господином Финэ… По крайней мере никто не скажет, что мы не исполнили своего долга.
В суматохе лошадь не распрягли, и Жану оставалось лишь вскочить в повозку. Послышалось громыханье железа и прерывистый грохот колес. Фрима заговорила о священнике, но все остальные, покачивая головами, дали понять, что хлопот было и так больше, чем нужно. Когда же Ненесс изъявил желание сходить за священником, жившим в трех километрах, Фанни рассердилась: как же, пустит она его в эту страшную ночь, когда небо такого зловещего ржавого цвета! А потом, ведь старик все равно ничего не слышит и не может говорить — зачем же беспокоить священника в такую погоду?
На раскрашенных часах с кукушкой пробило десять. Все были поражены: значит, прошло уже два часа, а дело нисколько не подвинулось вперед! Ни одна из женщин не собиралась уходить, — их всех удерживало зрелище, которое они хотели досмотреть до конца. На ларе лежал десятифунтовый хлеб и рядом с ним нож. Дочери, которых, несмотря на тревогу об отце, мучил голод, раньше всех машинально отрезали себе несколько ломтей и съели их всухомятку, не замечая, что они делают; их примеру последовали и другие три женщины, — хлеб начал уменьшаться. Все время кто-нибудь резал и жевал его. Второй свечи не зажигали и даже с той, которая горела, не снимали нагара. Темная и убогая крестьянская кухня с голыми стенами имела невеселый вид, а вдобавок еще не прекращалось предсмертное хрипение человека, неловко посаженного у стола.
Внезапно, приблизительно через полчаса после ухода Жана, Муха свалился и растянулся на полу. Хрип прекратился, старик был мертв.
— Ну вот, что я говорила? А вы хотели звать доктора! — ядовито заметила Бекю.
Франсуаза и Лиза снова разрыдались. В инстинктивном порыве сестринской нежности они бросились друг другу на шею, повторяя прерывающимися голосами:
— Господи! Мы теперь остались одни на белом свете! Все кончено, никого у нас нет… Что-то теперь с нами будет, господи!
Оставлять покойника на полу было нельзя. Недолго думая Фрима и Бекю нашли выход из положения: не осмеливаясь переносить тело, они стащили с одной из кроватей матрас и положили на него Муху, накрыв простыней до самого подбородка. В это время Фанни зажгла свечи в двух других подсвечниках и поставила их на пол по обе стороны покойника. Пока что все было сделано. Только левый глаз, несмотря на то что его три раза пытались закрыть, упорно открывался и, казалось, смотрел на присутствовавших. Искаженное, лилового цвета лицо резко выделялось на белой простыне.
Лиза в конце концов укачала своего Жюля, и началось бдение около покойника. Фанни и Бекю дважды собирались уходить, так как Фрима соглашалась провести ночь с девочками. Но все же они не уходили, а продолжали разговаривать вполголоса, искоса поглядывая на мертвеца. А Ненесс, овладев одеколоном, прикончил его, обильно поливая себе руки и голову.
Пробило двенадцать, и Бекю проговорила:
— А, господин Финэ, как вам это нравится! Действительно тут помереть успеешь… Ему нужно больше двух часов, чтобы приехать из Клуа!
Дверь во двор оставалась открытой, и сильный порыв ветра, ворвавшись в комнату, потушил обе свечи в головах у покойника. Это всех перепугало. Как только свечи были снова зажжены, опять ворвался вихрь, и снаружи, из бездонного мрака, донесся продолжительный, непрерывно нараставший гул. Он был похож на топот скачущей в карьер кавалерии, которая приближается, грозя опустошением, ломая сучья, заставляя стонать изуродованные поля… Все бросились к двери и увидели, как по серому небу, широко расстилаясь, мчалось медно-красное полотнище тучи… Неожиданно послышался треск, будто кто-то стрелял, и на землю обрушился дождь пуль, со щелканьем падавших к ногам и отскакивавших рикошетом.
Все испустили крик, крик, предвещавший разорение и нищету:
— Град! Град!
Потрясенные, словно их неожиданно хлестнули бичом, они, побледнев, с негодованием смотрели на разбушевавшуюся стихию. Все продолжалось не более десяти минут. Гром не гремел, но большие синие молнии сверкали беспрестанно, как бы стелясь по самой земле широкими, излучавшими фосфорическое сияние бороздами. Падавшие градины вычерчивали на небе множество светлых линий, подобных струям расплавленного стекла. Шум становился все сильнее и сильнее, он оглушал, как артиллерийская канонада; можно было подумать, что в бесконечную даль мчится поезд, пущенный на всех парах по железному мосту. Ветер носился с бешеной злобой, падающие наискось пули срезали на своем пути все, нагромождались в кучи и покрывали землю белым покровом.
— Град, господи боже!.. Вот несчастье! Смотрите, смотрите, прямо с куриное яйцо.
Они не решались выйти во двор, чтобы подобрать несколько градин. Ураган бушевал сильнее и сильнее, все оконные стекла были выбиты. Одна из градин разбила кружку, а другие катились по полу к самому тюфяку, на котором лежал покойник.
— Не больше пяти на фунт, — сказала Бекю, попробовавшая определить вес градин.
