Но не о том рассказ. За помощью-то как раз бегали, частенько не признаваясь в этом не то что соседям, а даже своим же, семейным. Вот поперек дороги вставать — ни у кого раньше дури такой не набиралось.

У «партейца» набралось.

Откуда он явился в район толком никто не ведает. Говорят, направили «на места» — тогда это практиковалось. Он и прижился — присосался, акклиматизировался, даже понравилось ему тут.

Кое-кто утверждает, что в Ивашке (это за глаза он Ивашка, а при общении извольте Иван Петровичем величать, хотя возрасту в нем немного, на Петровича-то и не тянет), — так вот, кое-кто утверждает, что в Серебряке есть примесь цыганской крови, из-за чего он сам, в принципе, способен на всякие-разные фокусы и чудеса в чертячниковом духе. Да только изначально решил для себя Серебряк, что быть правильным активистом куда как сытнее и вернее.

Оттого, видать, и разных мастеров, от малосильных бабунь-шептух до чертячников, так ненавидит — известно ведь, рыбак рыбака видит издалека, а уж эти-то себе подобных за добрую версту чуют!

Хотя, мыслится некоторым, не в этом дело. Не только в этом.

Просто приглянулась Серебряку Варвара Мироновна, даже, сказывают, в женихи он к ней набивался. Или не в женихи, а так… Сложно сказать: что меж двумя людьми было, то иным знать не дано, пока те двое не расскажут — а те двое не из языкастых.

Только с некоторых пор ох и начал же Ивашка яриться! Церковь, которую даже немчуки не тронули, спалить велел. Сунулся даже было Амосов в колхоз записывать (чего с самого начала Советской власти никому не удавалось), да тут, правда, и спекся. После войны это уже было, потому и не вышло у Серебряка ничего.

Искал других зацепок, чтобы задеть побольнее, понадежнее да и выкорчевать весь чертяцкий род, к чер-ртовой матери! — не вышло… до сих пор не выходило. Но вот ежели узнает про то, как старого Мирона поховали, своего, не сомневайсь, не упустит!

— Таму, племяш, — закончил дядька Григорий уже у самой калитки Юрасевого дома, — трымай-ка ты рот на запоры. Тым пачэ, што мамка у цябе сама трохи варажыць умее, дык каб и вам, глядзи, от «парцейца» не перапала!

А Настасья Матвеевна и впрямь «варожыць» умела, и не «трохи», как долгие годы думал Юрась, а довольно неплохо. Только старалась этого не показывать. Но с какого-то момента (он не помнил, был ли тому причиной конкретный случай или нет) Юрась понял, что его мама знает и может намного больше, чем он подозревал.

Потом как-то услышал в случайном разговоре, что и бабка его ведовством «баловалась», и прабабка… Однако дальше выяснять что к чему не стал. Был он тогда уже достаточно взрослым, чтобы не ворошить прошлое.

…Теперь, сидя за столом и наблюдая, как мать перемешивает неопределенного цвета бурду в большой металлической миске («Знакомо… Когда-то я это уже видел…»), Юрий Николаевич размышлял о том, не может ли так случиться, что прошлое само начнет ворошить людей.

Игорь чувствовал себя неловко и до сих пор не мог понять, что тому причиной: то ли внимательный взгляд мальчишки (после завтрака пацан, кажется, о нем позабыл, а вот теперь опять вспомнил), то ли статус гостя-приглашенного (и ведь консервов с собой привез, а бабка только усмехнулась, мол, чего там, лучше покормлю-ка я вас свеженьким — кормит вот…); или просто все вместе да плюс случившееся у реки: круги, сумасшедшая седая учительница с косой дурацкой…

Остапович ерзал на лавке, так-сяк глотал норовившие встать поперек горла куски; беспричинно волновался.

Тут еще и мать Журского уселась в комнате да чего-то в миске перемешивает

— а глазами все за гостем следит! Вот уж ведьма так ведьма, не в обиду Юрию Николаевичу будет сказано.

Вернее, сказано как раз не будет. Чтоб — не в обиду.

А будет сказано:

— Дзякую, Настасия Мацвеяуна! Вельми смашна!

Журский с мальчишкой поддерживают:

— Да! Класс!

— Спасибо, мам, на самом деле, очень вкусно.

— На здароуечка, госцейки мае залатыя! На здароуечка!

И тут старушка отчебучивает такое… Игорь сперва решил даже: умом бедолаха тронулась, от радости. Поднялась, подошла к столу, ложку, которой бурду в миске размешивала, на скатерть положила, а сама согнулась и — шасть под стол! Проворная бабуся!

Все трое «госцюшек», само собой, в недоумении, нагибаются — глядь, а хозяйка миску свою в угол поставила (тот самый, «красный», в котором иконы висят) и чего-то шепчет.

Игорь поневоле прислушался:

— Стауры, Гауры, кали чуеце мяне, гэтая яда для вас, наядайцесь пра запас!

Остапович не знал, кто такие эти «Стауры-Гауры», но в одном был уверен: сам бы он ни за какие суперпризы не попробовал этого угощения. Мало того, что оно ощутимо пованивало чесноком, так еще и на вид напоминало скорее некое блюдо после того, как оное съели.

Гауры и Стауры, причем по несколько раз.

И вот еще что почудилось Игорю: будто ритуал этот, с миской на полу, с обращение к Бог весть кому, — знаком ему.

Напряг мозги — и точно, Настуня ж читала!

— Знаю я про гэтый звычай, — сообщил он недоумевающим Журскому и Максиму.

— У якийсь асабливый дзень так задабрывали душы сабак багатыра Буя (ци Бая

— не прыгадаю ужо). Вучоныя личаць, што слово «Гауры» произошло ад литоускага «лохмы», а «Стауры» — от «выть». И што гэтыя дзве сабаки бегали за сваим гаспадарам усюды, тож и пасля смерци не пакинули яго.

Ци прауда, Настасья Мацвееуна?

Поднялась Настасья Матвеевна с пола, на Игоря глядит.

— В книжках, ведама, рознае пишуць, — говорит. — Тольки там заужды усе не так, як у жыцци.

И улыбается, устало так улыбается…

После обеда Остапович почему-то не торопился идти ко второй группе кругов. Юрий Николаевич — и подавно. Присели на той же лавочке у забора, на дорогу глядели, молчали; журналист перекуривал.

— Лето какое-то до неприличия дождливое выдалось, — сообщил Журский, наблюдая за похмурневшим небом. — Мать с отцом жалуются, что сено никак не просушится.

— Высахнець, — отозвался Игорь. — Ня могуць жа увесь час одны дажджы исци. А кстаци, — спохватился он, — кали круги зъявилися, дождж таксама ишоу?

— Кажется, да. Это имеет какое-то значение?

Журналист пожал плечами:

— Кали б знацця!

Я вось што думаю, на небо гледзячи. Не пайдзем мы сення да других кругоу — толку ниякага. Знимаць не палучыцца, надта пасмурна.

— Лады! Тогда как насчет немного поработать? — предложил Юрий Николаевич.

— А то у матери в двух-трех местах забор прохудился, так я все собираюсь подлатать… Ну и видишь, — он протянул, показывая одетую в красную шерстяную повязку кисть левой руки. — Я ее вроде и вылечил, но все-таки один не справлюсь. Поможешь?

— Чаго ж не?

В это время из окна, что глядело на улицу, высунулся Макс:

— Дядь Юр! Мы скоро к кругам пойдем?

— Завтра, козаче. Сегодня — отбой!

— Понял, — он исчез в окне и через некоторое время прошагал мимо них, скрывшись во дворе Гордеичихи.

— Ну што, — отбрасывая окурок, сказал Игорь, — пайдзем забор латаць?

Дениска тоже уже пообедал и сейчас переключал каналы телика.

— Тут з гэтай антэнай ничога паглядзець немагчыма! — пожаловался он приятелю. — Па праграмцы — фильм класный павины паказываць, а тут настроицца на патрэбный канал нияк не выходзиць.

А што твае, исци скора будуць?

— Они отменили, — махнул рукой Макс. — Типа погода плохая для фотографирования и все такое.

— А-а… Тады сядай — будзем саветавацца.

— О чем советоваться? И так ясно: круги эти, новые — настоящие.

Дениска засмеялся. Он смеялся долго, и немного обидно, а потом покачал головой и объяснил:

— Чаму ж яны сапраудныя? Да, мы их не рабили, але ж их мог зрабиць хтось иншый.

— Да ну! Кому это нужно?

— Не ведаю… Но…

— И еще! Ты видел, как это сделано?

— Бачыу, — скривился Дениска. — Ну так трактарам ци…