Но самое худшее был не холод. Если тебе удалось выжить после первоначального теплового удара, холод еще можно некоторое время терпеть, смириться с ним нельзя, но привыкнуть можно. К чему нельзя привыкнуть, что невозможно вытерпеть — это насильственное глотание соленой воды в больших количествах каждые несколько секунд. А со мной именно это и происходило.

Я предполагал, что тащиться на веревочке за кораблем, делающим двенадцать узлов, не слишком приятно, но никак не мог подумать, что это до такой степени плохо. В своих размышлениях я забыл учесть один фактор — волны. Сначала меня тащило вверх по волне, в следующий момент она проходила надо мной, я повисал в воздухе и тяжело грохался в растущую передо мной громаду новой волны. Каждый такой удар норовил вышибить из меня дух. А когда у тебя вышибают дух, желание снова глотнуть воздуха настойчиво, безотлагательно и неудержимо. Но зарывшись лицом в волну, я глотал отнюдь не воздух, а огромные количества соленой воды. Сходные ощущения, вероятно, можно получить, направив себе в глотку струю мощного брандсбойта. Я барахтался, извивался, крутился, выпрыгивал из воды, как попавшая на крючок рыба, вытянутая на поверхность быстроходным катером.

Медленно, но весьма уверенно, я тонул, будучи побит, еще не начав действовать. Я понял, что надо возвращаться, и немедленно. Я задыхался и давился морской водой, она жгла мне ноздри и глотку, переполняла рот и желудок, и я чувствовал, что вода уже попала и в легкие.

У нас была установлена целая система сигналов, и теперь я начал бешено дергать за завязанный вокруг пояса трос, уцепившись за другой левой рукой. Я дернул раз десять, сначала медленно в каком-то порядке, потом, не получив ответа, неистово, отчаянно. Никакого ответа. Я так бился в волнах и до этого, что Макдональд постоянно чувствовал то напряжение, то ослабление троса. Он не мог отличить один рывок от другого.

Я попытался подтянуться на своем тросе, но под напором обрушивающейся на меня воды это было невозможно. Когда ослаблялось натяжение троса, завязанного на поясе, мне требовалась вся сила обеих рук, чтобы просто удержаться на месте, вцепившись в другой трос. Собрав в отчаянии все силы, попытался подтянуться хоть на дюйм. Но и этого сделать не удалось. Понятно, что не долго еще смогу так провисеть.

Спасение пришло совершенно случайно. Никакой моей заслуги тут не было. Особенно тяжелая волна перевернула меня на спину, в этом положении я провалился в очередную яму и врезался в следующую волну спиной и плечами. Как раньше, от удара я выпустил весь воздух из легких, как раньше, судорожно стал хватать воздух ртом — и тут же обнаружил, что могу дышать. В легкие врывался воздух — не вода. Я дышал. Когда лежал так на спине, наполовину вытащенный из воды спасительной веревкой, нагнув голову к груди между вытянутых рук, рот у меня был на воздухе.

Я не стал терять времени и поплыл, перебирая руками трос, давая возможность Макдональду осторожно травить второй, привязанный к поясу. Я по-прежнему глотал воду, но теперь уже в не заслуживающих упоминания количествах.

Секунд через пятнадцать снял левую руку с веревки и начал ощупывать борт корабля в поисках каната, опущенного с юта минувшей ночью. Мокрый трос скользил теперь по ладони правой руки и обдирал с нее кожу. Но я почти не замечал этого, так как обязан был найти привязанный к леерной стойке канат, если нет — можно было опускать занавес. Это был бы конец не только моим надеждам выполнить план, но и мне самому в равной степени. Мы с Макдональдом вынуждены были действовать в предположении, что канат будет на месте, и затаскивать меня обратно он должен был лишь по получении установленного сигнала. А я обнаружил, что подать подобный ясный сигнал, находясь в воде, невозможно. Если не найду каната, меня просто протащит до конца нейлонового троса, после чего я утону. Много времени это не отнимет. Проглоченная соленая вода, яростные атаки волн, неоднократные удары о стальной борт корабля, потеря крови, искалеченная нога — все это быстро отнимало остаток сил. Много времени это не отнимет. Левая рука вдруг задела канат. Я вцепился в него — утопающий, хватающийся за свою последнюю соломинку в необозримых просторах океана.

Просунув свой направляющий трос под петлю на поясе, освободил правую руку, подтянулся на канате, пока целиком не вылез из воды, захлестнул канат петлей вокруг здоровой ноги и повис так, жадно хватая воздух широко открытым ртом и дрожа, как загнанный пес. Неожиданно меня стошнило, и я освободил свой желудок от запасов собравшейся там морской воды. После этого почувствовал себя лучше, но появилась страшная слабость.

Лезть было невысоко — каких-нибудь двадцать футов, и там палуба, но, преодолев фута два, я уже горько сожалел о том, что не поддался искушению и не завязал минувшей ночью узлов. Канат намок и стал скользким — мне приходилось изо всей силы сжимать руки, чтобы не съехать вниз. А этой всей силы в руках у меня осталось совсем немного, весь ее запас я израсходовал, отчаянно цепляясь за свою спасительную веревочку. Даже когда мне удавалось хорошо ухватиться ногами, даже когда мои слабеющие руки не скользили вниз под грузом ставшего непомерно тяжелым тела, и то я за один раз не мог подтянуться больше, чем на два-три дюйма. Три дюйма и не больше — это все, что я мог за один раз.

Я не мог этого сделать: разум, инстинкт, логика, здравый смысл — все подсказывало мне, что я не мог этого сделать. И все же я сделал это. Последние несколько футов подъема были сплошным кошмаром: подтягивался на пару дюймов, соскальзывал на дюйм вниз, опять подтягивался — и так подползал все ближе и ближе к верху. В трех футах от него остановился. Я знал, что именно такое расстояние отделяет меня от безопасности, но взобраться еще хотя бы на дюйм по этому канату было выше моих сил. Руки дрожали от напряжения как в лихорадке, бицепсы готовы были лопнуть. Я подтянул тело вверх, пока глаза не оказались на одном уровне с зажатыми в замок ладонями.

В кромешной тьме смутно белели и даже вроде светились костяшки пальцев. Секунду провисел в таком положении, затем отчаянно выбросил вверх правую руку. Если бы я не достал комингс шпигата… но я не мог не достать. У меня не было больше сил — я никогда не смог бы повторить эту попытку.

Я его достал. Верхней фалангой среднего пальца уцепился за комингс, тут же рядом оказалась моя другая рука. Я неистово нащупывал нижнюю планку поручней.

Я обязан был перевалиться через нее, и немедленно, иначе свалился бы в море. Нащупал планку, ухватился за нее обеими руками, с размаху качнулся вправо, достал здоровой ногой комингс, перехватился руками за следующую планку, потом за верхнюю, перетащил через нее тело и тяжело грохнулся на палубу с другой стороны.

Сколько времени там лежал, дрожа каждым мускулом тела, хрипло всасывая воздух в готовые разорваться легкие, скрежеща зубами от нестерпимой боли в руках и пытаясь не дать полностью себя окутать красному туману перед глазами, этого я не знаю. Возможно, две минуты, возможно, десять. Где-то в течение этого промежутка меня опять вырвало. А затем медленно, страшно медленно, боль начала отступать, дыхание замедлилось, туман перед глазами рассеялся. Правда, перестать дрожать так и не смог. Мне повезло, что в ту ночь на палубе не оказалось какого-нибудь пятилетнего озорника, — он мог бы выкинуть меня за борт, не вынимая рук из карманов.

Я развязал узлы у себя на ноге окоченевшими, негнущимися и все же работающими пальцами, привязал тросы к стойке над узлом каната, вытравил трос, пока он не натянулся, и три раза резко дернул. Через пять секунд пришел ответ — три отчетливых рывка. Теперь они знали, что начало успешное. Я надеялся, что они порадовались этому больше, чем я сам. Иначе было бы совсем плохо.

По меньшей мере пять минут я просидел, прежде чем ко мне возвратилась некоторая часть сил, затем нетвердо поднялся на ноги и поковылял через палубу к трюму номер четыре. Брезент впереди с правого борта по-прежнему был закреплен. Это значило, что внизу никого не было. Впрочем, я и не ожидал никого там обнаружить. Выпрямившись, я огляделся вокруг и застыл под проливным дождем, струившимся по моему насквозь промокшему наряду. Не больше чем в пятнадцати футах, прямо по направлению к корме я заметил, как в темноте вспыхнул и погас красный огонек. Мне приходилось слышать о непромокаемых сигаретах, но не до такой же степени непромокаемых. Однако кто-то на самом деле курил сигарету, в этом не было никакого сомнения.