Отец и братья… Так продолжалось все школьные годы. Втроем они превратили его жизнь в сущий кошмар. Крепкие, энергичные, в постоянном общении с природой, отец и братья поклонялись культу силы и физического здоровья. Они и представить себе не могли, чтобы кто-то не получал удовольствия, прыгнув в воду с пятиметрового трамплина или перескочив на коне через высокий барьер, забравшись на острые скалы или выйдя под парусом в море во время шторма. Все эти развлечения они навязывали и ему. Часто у Энди ничего не получалось. Ни отец, ни братья не могли взять в толк, почему он избегает свирепых забав, до которых сами были охочи. Они были не жестокие, а просто грубые, недалекие люди. Поэтому у Энди к обыкновенному, естественному страху примешивалась боязнь неудачи, опасение, что у него что-то не получится и тогда его осмеют. Будучи мальчиком чувствительным к насмешкам, он начал страшиться всего, что может вызвать насмешку. В конце концов он стал бояться страха и в отчаянной попытке преодолеть этот двойной страх к двадцати годам стал скалолазом. При этом Энди приобрел репутацию такого смельчака, что отец и братья стали его уважать и считать ровней себе. Насмешки прекратились. Но страх не исчез, он усиливался. И однажды во время особенно сложного подъема, обуянный слепым, беспричинным страхом, он едва не погиб. И страх этот он до сих пор успешно скрывал. Как и сейчас. Он и сейчас пытался скрыть свой страх. Энди всегда боялся неудачи, боялся не оправдать чьих-то надежд, боялся чувства страха. Но больше всего боялся, что узнают о его страхе, что кто-то заметит этот страх…

Поразительная, невероятная голубизна Эгейского моря; плавные нечеткие очертания Анатолийских гор на фоне блеклой лазури; хватающая за душу волшебная палитра голубых, лиловых, пурпурных и синих красок нагретых солнцем островов, лениво проплывающих мимо; сверкающая всеми цветами радуги рябь, пробежавшая по воде, над которой пронесся напоенный ароматами ветерок, что прилетел с юго-востока; мирно спящие на палубе люди, ровный и беспрестанный стук старого движка… Все это наполняло душу миром, покоем, безмятежностью, теплом и истомой. И чувству страха, казалось, нет тут места. И весь остальной мир, и война так далеки.

Пожалуй, нет, война не так уж и далеко. Она то и дело напоминала о себе. Дважды появлялся немецкий гидроплан «арадо», покружил над каиком; следом за ним «савоя» и «фиат», отклонившись от курса, прошли вдвоем на бреющем полете и, по-видимому удовлетворенные осмотром, исчезли. Это были итальянские машины, базирующиеся на Родосе и почти наверняка пилотируемые немецкими летчиками. После капитуляции, объявленной правительством Италии, немцы согнали своих недавних союзников в концлагеря. Утром в полумиле от них прошел крупный каик под немецким флагом, ощетинившийся пулеметами. На баке была установлена сорокадвухмиллиметровая пушка. Пополудни с оглушительным ревом мимо них пронесся быстроходный немецкий катер, да так близко, что каик едва не перевернулся. Грозя кулаками, Мэллори и Андреа почем зря ругали гогочущих матросов. Но попыток осмотреть или задержать каик не было. И британцы, и немцы могли не колеблясь вторгнуться в нейтральные турецкие воды, но существовало молчаливое джентльменское соглашение, согласно которому суда и самолеты не осуществляли взаимных военных действий. Они вели себя словно посланцы воюющих держав, очутившиеся в столице нейтрального государства, и либо относились друг к другу безупречно вежливо и холодно, либо подчеркнуто не замечали присутствия противника. Однако появление судов и самолетов враждующих стран постоянно напоминало о войне. Происходили и иные события, свидетельствующие, сколь непрочен этот кажущийся мир.

Медленно двигались стрелки часов, приближая их с каждой минутой к той гигантской скале, которую надо было покорить через какие-то восемь часов. Впереди по курсу в пятидесяти милях от каика возникли очертания мрачных, словно зазубренных скал острова Наварон, повисшего над мерцающим горизонтом. Остров, чей темный силуэт выделялся на сапфирном фоне неба, казался далеким, пустынным и грозным.

В половине третьего двигатель остановился. Не было ни чиханья, ни перебоев – признаков неизбежной беды. Еще секунду назад слышалось его уверенное тарахтение, и вдруг наступила полная и зловещая тишина.

Первым к машинному отсеку бросился Мэллори.

– В чем дело, Браун? – В голосе капитана слышалась тревога. – Движок сломался?

– Не совсем так, сэр. – Браун все еще возился с двигателем, и голос его звучал глухо. – Я его просто выключил.

Выпрямившись, он неуклюже вылез из люка, сел, свесив в отсек ноги, и стал жадно хватать ртом свежий воздух. Несмотря на загар, лицо его было очень бледным.

Мэллори внимательно посмотрел на механика:

– Можно подумать, вас кто-то до смерти напугал.

– Не в этом дело, – помотал головой Браун. – Сидя в этой проклятой дыре все эти последние два или три часа, я дышал ядовитыми газами. Только сейчас понял. – Проведя по лбу рукой, он простонал: – Голова раскалывается, сэр. Закись углерода не очень-то полезна для здоровья.

– Утечка в выпускном коллекторе?

– Да. И не только это. – Он ткнул пальцем вниз. – Видите вон ту водонапорную трубку? На ней шар, водоохладитель. Трубка не толще листка бумаги. Должно быть, много часов была утечка на фланце. Минуту назад в ней вырвало огромную дыру. Искры, дым, пламя длиной дюймов шесть. Пришлось сразу выключить эту хреновину, сэр.

Поняв наконец, что произошло, Мэллори кивнул.

– Что же делать? Отремонтировать сумеете, Браун?

– Это невозможно, сэр, – решительно мотнул головой механик. – Нужно заварить или запаять. Внизу, в груде хлама, я приметил нужную деталь. Вся ржавая, немногим лучше той, что полетела… Но надо попробовать, сэр.

– Я помогу, – вызвался Миллер.

– Благодарю вас, капрал. Как думаете, сколько вам понадобится времени, Браун?

– Бог его знает. Часа два, может, четыре. Гайки и болты заржавели, придется срубать или отпиливать их, потом искать другие.

Мэллори промолчал, медленно повернулся и направился к Стивенсу. Оставив рулевую рубку, тот склонился над рундуком, где лежали паруса. Подняв голову, юноша вопросительно посмотрел на новозеландца.

– Доставай и ставь, – одобрительно кивнул Мэллори. – Брауну понадобится часа четыре на ремонт. А мы с Андреа поможем тебе как сумеем.

Два часа спустя двигатель все еще молчал. Каик удалился на значительное расстояние от турецких территориальных вод, его несло к большому острову, находившемуся милях в восьми по курсу вест-норд-вест. Теплый ветер стал крепчать и дул с остовой, затягиваемой тучами, части горизонта. Под рейковым парусом и кливером, закрепленным на фок-мачте, – других парусов не нашлось – приблизиться к территориальным водам оказалось невозможно. Мэллори решил идти к острову – там их будет труднее обнаружить, чем в открытом море. Озабоченно взглянув на часы, он перевел огорченный взгляд на удаляющееся турецкое побережье. И тотчас весь насторожился, вглядевшись в темную полосу моря, суши и неба на востоке.

– Андреа? Видишь?

– Вижу, капитан, – отозвался Андреа. – Каик. В трех милях отсюда. Идет прямо на нас, – добавил он тихо.

– Идет на нас, – согласился капитан. – Позови Миллера и Брауна.

Когда все собрались, Мэллори не стал терять времени даром.

– Нас задержат и будут обыскивать, – торопливо сказал он. – Если я не ошибаюсь, это тот самый каик, который попался нам утром. Не знаю, каким образом, но немцы что-то пронюхали и будут очень внимательны. Церемониться не станут, все перетормошат. Вооружены до зубов, с этими шутки плохи. Не будем играть в кошки-мышки. Или мы их – или они нас. Досмотра допустить нельзя. Сами знаете, что у нас за груз. Однако, – прибавил он негромко, – бросать за борт его мы не будем.

Мэллори поспешно объяснил, как следует действовать. Стивенс, смотревший из окна, снова ощутил пустоту в желудке, почувствовал, как отхлынула от лица кровь. Хорошо, что он в рулевой рубке: никто не заметит, как дрожит у него нога.