И пока шли на юг, я узнал, что в гатуате тоже есть свои боги. Они двуликие, потому что связывают два мира.
Я также узнал, что богов двое. Первого представляют в мужском обличье, и кельты называют его обычно Тевтатом, а римляне, которые «норовят при удобном случае обозвать богов своими корявыми именами», – римляне называют его то Янусом, то Меркурием.
Мы повернули и, двигаясь на север, стали возвращаться к перекрестку. И тогда я узнал, что второе божество гатуата имеет женский облик и не только среди гельветов, но также во всех Трех Галлиях и даже в Иберии именуется Эпоной. Греки называют ее Гекатой. А римляне никакого другого имени, кроме Минерва, не могут ей придумать.
Эпону иногда изображают в виде лошади, и я, наверняка, видел такие ее статуи. Но в большинстве своем – это «глупые» изображения, ибо они рассказывают об Эпоне «на языке бука, или платана, или тиса», а на этом языке трудно что-либо об этой богине рассказать.
Когда же я спросил Рыбака, на каком языке нужно рассказывать, он мне сначала не ответил.
Но когда мы вернулись на перекресток, он сказал:
«Вот три дороги. И, видишь, ольха растет? Неужели не ясно?»
Не знаю, как тебе Луций, но мне, разумеется, было неясно. Но я не стал домогаться дальнейших разъяснений, надеясь, что они воспоследуют.
Мы миновали перекресток и продолжили путь на север, двигаясь меж ячменных полей гельветов. Рыбак вдруг заговорил о так называемых «Трех Матронах». Но говорил так путанно, что я ничего не понял. И в памяти у меня осталась лишь одна загадочная фраза:
«Если нет хотя бы трех дорог – никогда не будет перекрестка. Так и Эпона не может стоять одна, потому что она – гатуат и через себя соединяет аннуин с кранноном и краннон с аннуином».
Мы прошли две стадии на север и стали возвращаться. И Рыбак объяснил, что из аннуина в краннон через гатуат приходит Сила. Вернее, то, что в аннуине «таится и пребывает» в качестве Знания, является в наш мир как Сила. И Силу эту – точнее, ее свет и цвет – иногда можно даже видеть глазами, – ну, скажем, радуга на небе или… Тут мой гельвет перешел на непонятное свое наречие и почти шепотом произнес на нем несколько фраз, тревожно на меня глядя.
(3) Мы в третий раз вышли на перекресток и уже не уходили с него.
Сначала Рыбак поставил меня в самом центре трех дорог, лицом к ольхе, на которую, как ты помнишь, уже указывал, и которая росла с западной стороны, где не было дороги.
Так поставив меня, гельвет вдруг стал расспрашивать меня о моем раннем детстве. И задавал какие-то странные вопросы. Он, например, спросил, какого цвета у меня при рождении были глаза: серые, как сейчас, или зеленые. Я ответил ему, что, насколько я знаю, у меня никогда не было зеленых глаз.
Он спросил, в каком городе я впервые пошел в школу. Я сказал: в Кордубе. И тотчас Рыбак оживился и воскликнул:
«Замечательно! А когда возвращался из школы домой и ложился спать, в какую сторону была повернута твоя голова? Неужели на запад?»
Я ответил, что не помню. Но гельвет, посуровев лицом, велел мне непременно припомнить.
Я стал вспоминать наше кордубское жилище: с какой стороны вставало солнце, как стояла моя кровать, ну и тому подобное – и наконец определил:
«На восток. Точнее, на юго-восток».
Рыбак поморщился. А потом стал меня расспрашивать о моем отношении к животным. Я рассказал ему о моих детских наблюдениях за курами (см. 2.XIII); описал случай со свиньей, которая толкнула меня в спину и, можно сказать, спасла мне жизнь, потому что в этот момент я подавился вишневой косточкой (см. 3.VIII).
«Свинья?! – удивился Рыбак. – Не может быть! Не болтай глупостей».
Я повторил, что то была именно свинья. И тогда гельвет потребовал, чтобы я вспомнил и рассказал ему о всех своих столкновениях со свиньями, в том числе дикими.
Я ответил, что кабанов я никогда не встречал, с домашними свиньями у меня, вроде бы, никогда не было никаких столкновений. Разве что года два назад, уже здесь, в Гельвеции на меня хотели наброситься местные свиньи, но их пастух… (см. 11.XVIII).
«Вот видишь! – сердито перебил меня Рыбак, – Я же говорю: свинья – не твое животное! Она не могла спасти тебя от смерти. Там было другое животное!»
Я не стал спорить.
Последнее, о чем он спросил меня: часто ли мне снится мое детство.
Я ответил, что детство мне никогда не снилось, и что в последнее время мне вообще не снятся сны.
«Это плохо», – сказал Рыбак и покачал головой.
«Почему плохо?» – спросил я.
«Не задавай глупых вопросов», – последовал ответ.
Затем Рыбак сказал:
«Ну, что, давай отметим твое представление гатуату».
Мы направились к ольхе. Подойдя к дереву, гельвет наклонился и от корней дерева поднял, как мне показалось, два комочка земли. Один из них он протянул мне и велел:
«Ешь. Только хорошенько пережевывай. Вот так». – И, сунув другой комочек себе в рот, стал старательно работать челюстями.
Даже не разглядев комочек, я поднес его ко рту. Но гельвет испуганно закричал:
«С ума сошел?! Не здесь!.. Выйди на середину перекрестка! И там жуй, Заика. Неужели не ясно?»
Пока я выходил на перекресток, я попытался разглядеть комочек. Больше всего он был похож на кусочек сухого конского помета.
Поборов брезгливость, я сунул его в рот.
Я думал, будет гадость. Но не ощутил ни вкуса, ни запаха. Было такое ощущение, что я жую мелко истолченную яичную скорлупу, склеенную чем-то вязким и безвкусным.
Сначала у меня стало покалывать язык. Затем начало першить в горле. Когда же я всё прожевал и проглотил, мне показалось, что у меня чуть припухли и слегка заморозились губы.
Но скоро все ощущения пропали.
На этом представление гатуату завершилось. Рыбак ушел в деревню по восточной дороге, а я по южной направился в Новиодун.
Больше в этот день ничего достойного упоминания не произошло. Я поел, погулял по городу, вернулся домой, поужинал и рано лег спать, потому что глаза у меня уже давно слипались.
IV. Ночью мне приснился сон. Причем с самого начала я знал, что это сон и что он мне снится.
Я находился в Кордубе и в то же самое время – в Леоне. Потому что двор был определенное леонским, а дом – почему-то кордубским.
Курился какой-то дымок, отчего весь двор был окутан сероватым туманом. От этого дымка-тумана горчило на языке и пощипывало в носу.
Я вышел на улицу и прямо перед собой увидел дерево – очень похожее на тот орех, который рос над прудом возле доме Рыбака.
Под деревом я заметил светлое пятно. И сперва комок подступил к горлу, и меня стало подташнивать, словно от качки. А потом пятно стало обретать контуры, превратилось в человеческий силуэт, и я увидел, что под деревом сидит мальчик лет пяти или шести.
Внешность у него была необычной. Он был крайне худым. Кожа лица имела голубоватый оттенок. Голубым отливали волосы. А глаза были, словно два озерца, – глубокие и совершенно зеленые. Этими изумрудными глазамиозерцами мальчик тоскливо смотрел на меня.
Меня еще сильнее стало укачивать. И я побрел по улице, прочь от дерева и от дома. А мальчик вскочил и побежал за мной.
Я шел медленно. Мальчик, как мне казалось, бежал довольно-таки быстро. Но тем не менее расстояние между нами не сокращалось.
Мне было жалко этого мальчугана, который пытался меня догнать, но не мог настигнуть. Мне хотелось остановиться, вернуться назад, погладить голубые волосы и заглянуть в зеленые глаза. Но я не мог этого сделать. И не только потому, что стоило мне лишь чуть-чуть замедлить шаг, как меня начинало кружить и тошнить. Я слишком хорошо понимал, что, ежели я остановлюсь, то отброшу мальчика на еще большее расстояние. Потому что… Как бы это точнее сказать?… Потому что сон так устроен.
С каждым моим шагом дистанция между нами все увеличивалась, а звуки усиливались. Сначала я слышал легкий топот бегущих ног. Затем услыхал вздохи и всхлипывания. Потом услышал громкие жалобы и крики.
