Про волосы и прически галлов я уже вспоминал (см. 7.XII). Гельветы их, правда, не обрабатывают известняковым раствором и не красят в разные цвета. Но за пышными и волнистыми своими волосами заботливо ухаживают, мужчины – не менее женщин: зачесывают назад, или сложным образом завивают, или заплетают на голове, зачастую закалывая гребнями; иногда концы двух кос скрепляют золотыми и серебряными украшениями (представь себе, мужчины!); бывает, смазывают свои кудри чем-то липким, и со стороны кажется, что головы их вылизала корова. Некоторые варвары – особенно аристократы – часами проводят за туалетом, причесывая и укладывая шевелюры, обрабатывая бороды и усы.

С усами они, впрочем, не безумствуют, как рейнские галлы (см. там же). Но бороды носят замысловатые: например, вилообразные или заплетенные в мелкие косички, с красными шариками на концах или с крошечными серебряными колокольчиками, которые, как ты понимаешь, позванивают и бренчат при каждом движении.

О женщинах-гельветках с твоего позволения умолчу, ибо, если я сейчас стану вспоминать еще и этих «Юнониных птичек», то у меня и дня не хватит на описание их нарядов, их причесок и украшений.

XVIII. Теперь о чертах характера.

Будучи крайне самовлюбленными людьми, гельветы, как и прочие галлы, отличаются заносчивостью и сварливостью. Друг на друга глядят они часто угрожающе, и по малейшим поводам затевают ссоры и драки, особенно если подвыпьют. Женщины в этих сварах участвуют наравне с мужчинами. Я несколько раз был свидетелем того, как жены-гельветки – голубоглазые, белокурые, светлолицые, высокие и широкоплечие – вмешивались в драку, каждая на стороне своего мужа, и, гневно откинув голову, скрежеща жемчужными зубами и размахивая белоснежными могучими руками, кулаками и ногами направо и налево наносили сокрушительные удары – словно катапульты, которые при помощи скрученных жил выбрасывают из себя смертоносные снаряды. Страшное и дикое зрелище, надо признаться!

Но стремительно и ярко вспыхивая, они быстро и неожиданно гаснут. Ибо тут проявляется еще одно свойство их характера, резко отличающее их от характера наших иберов. Наши – действительно страстные люди. Они долго таят и накапливают в себе огонь, скрытно и мучительно воспламеняются, но, вспыхнув, свирепствуют, как лесной пожар, который ничем не удержать, который останавливается лишь тогда, когда уничтожает всё вокруг и сам себя сжигает. – А эти, как искры от костра – щелкнули, брызнули и тотчас погасли и исчезли.

Решения они принимают так скоропалительно и необоснованно, что сами не понимают, когда и зачем приняли. Вспыльчивость и необдуманность – прирожденная черта характера гельветов.

«Радушием и безупречной учтивостью по отношению к гостям в доме кельты могут сравниться, а то и превзойти многих своих европейских преемников…» Так почти сто лет назад писал божественный Юлий в своих «Записках». – А я добавлю: гельветы вопиюще гостеприимны. То есть, когда они принимают у себя гостей, торжественное величие хозяев и вычурная, церемониальная учтивость, которой они тебя словно окутывают, и это радушие, которое от своей безупречности кажется иногда прямо-таки ледяным, и горы еды, которую они не выставляют, а вываливают на стол, и кудряво-цветастые, нестерпимо-длинные речи, которые они произносят во славу своих богов, во здравие гостей, в оправдание своего якобы «убогого» угощения (они их сперва мучительно долго произносят на гельветском наречии, а потом кратко переводят на латынь), – всё это именно вопиет о превосходстве хозяев над гостями: дескать, смотрите, как радушно, как безупречно, как учтиво и гостеприимно мы вас принимаем и угощаем, а когда мы к вам пожалуем с ответным визитом, разве вы сможете угостить нас соответственно? Да ни за что в жизни! Поэтому, дорогие гости, кушайте на здоровье и помните о своей скаредности, своей бедности, своем невежестве, своем ничтожестве перед нами, радушными и безупречными!

К тому же среди гельветов слишком распространено пьянство. И ладно бы пили они свои домашние меды или ячменное пиво, которое галлы называют «кормой», а римляне «церевизией», – эти зелья они способны поглощать в огромных количествах и при этом худо-бедно сохраняют человеческое достоинство. Но на беду свою они пристрастились к италийскому и греческому вину, которое пьют неразбавленным. И скоро – намного скорее, чем у греков и тем более у римлян – голубые глаза гельветов сначала темнеют, затем наливаются кровью, потом скашиваются к переносице; они приглашают своих гостей выйти на улицу, так как в доме у них, понятное дело, всё должно быть учтиво и чинно, и там, за порогом радушия и гостеприимства, от одного вольного слова, случайного жеста или неосторожного движения… Едва ли не каждый второй пир заканчивается дракой; если до этого хозяева и гости не перепьются и не свалятся друг на друга; кто где сидел, там валится и в лучшем случае засыпает, а в худшем – начинает домогаться своей соседки, и если та оказывается чужой женой… – сам понимаешь, что происходит следом за этим… И каждый третий гельвет с утра и до вечера ходит в подпитии…

Не берусь утверждать наверняка, но сдается мне, что буйство и внезапная агрессивность гельветов проистекают частью от их еды. Любимое их лакомство – свинина: жареная, вареная, соленая. Свиньи у них живут на свободе и от наших свиней отличаются величиной, быстротой, силой и крайней враждебностью к незнакомому человеку.

Однажды я имел неосторожность приблизиться к стаду гельветских свиней. Так еле ноги унес! И то лишь потому, что пастух вовремя пришел мне на помощь…

Вот и «свинячат также двуногие», как выразился поэт-сатирик, кажется Мелисс.

XIX. Вроде бы неприглядную нарисовал картину – самовлюбленные, расфуфыренные, драчливые и часто пьяные люди. Но так ли уж они неприглядны, если судить не по внешнему облику, не по поверхности, а заглянув в суть жизни и в глубь человеческого естества?

Не сравнивая их с нами, просвещенными, сдержанными и трезвыми, скажу лишь: никому не запрещается любить самого себя. Пестрая внешность гельветов лишь нам, римлянам, режет глаза. Драчливость их уже давно не вредит никому из соседних племен. Пьянству их научили и старательно спаивают другие, намного более цивилизованные и якобы мудрые народы – греки и римляне, виноторговцы, на их несчастном пристрастии набивающие свои кошельки.

Подумаю и прибавлю, что даже неискренность гельветов мне кажется более искренней, более честной, более справедливой…

Нет, Луций, не сравниваю. А просто пытаюсь объяснить себе, почему, оказавшись в Гельвеции, я часто уходил из города, в котором я был заикой и сыном «предателя отечества», и шел в близлежащие деревни, где в мазанках и бревенчатых домах обитали гельветы, считавшие меня маленьким римлянином и странным молчуном.

Как долго готовят приношения!.. Перикл стал медленно выполнять мои поручения. Раньше был расторопнее… Ленится?… Или стареет?… Но где я найду ему замену? Столько сил на него затрачено!..

Не знаю, зачем я всё это сейчас вспоминаю. Будто и вправду пишу письмо Сенеке…

Глава двенадцатая

Рыбак

I. Более других меня привлекала деревенька, расположенная на берегу озера, к северу от города, на широком мысу, с суши окруженном буковой рощей.

Там уже в марте месяце – за несколько дней до ид – начинали петь соловьи, которые в других местах обнаруживали себя лишь в апреле.

Этих соловьев я часто приходил слушать на рассвете, еще в сумраке выходя из дома и покидая город.

Было там три соловья, и пели они в разное время и в разных местах, но у каждого соловья было свое собственное время и место.

Раньше других издавал пронзительные призывные звуки первый соловей, поселившийся на высоком ореховом дереве, над прудом в центре деревни. Затем просыпался, сперва ослабевшим голосом выводил медленные модуляции, а потом, когда пробегал ласковый шелестящий ветерок, будто плача, захлебывался мелодией и обмирал на протяжных нотах второй соловей – на широкой сосне, росшей на самом берегу озера. И стоило ему замолкнуть, в дальней буковой роще третий соловей без всяких предисловий взрывался и разбрызгивал по окрестностям свои почти металлические трели – в бешеном темпе, с переливами, с вибрациями, с каскадами отрывистых нот.