(4) Пишут – «войдя в лес, римляне стали сооружать лагерь, германцы же им мешали частыми нападениями с разных сторон».

А я тебе скажу, дорогой Луций: ни вечером, ни ночью, ни даже на рассвете никто нас не атаковал. Но лагерь был построен лишь наполовину. Потому что нечем было вырезать дерн, нечем копать и не на чем носить землю. И колья для лагерной стены в большинстве своем были утрачены. А в надвигавшейся темноте подниматься на холмы, чтобы нарубить новые и свежие, никто, понятное дело, не отважился.

Не было почти и палаток для командиров. И сам главнокомандующий, Публий Квинтилий Вар, раненный в ногу и страдавший от охватившей его лихорадки, ночевал в палатке командира батавов, а не в собственном роскошном шатре, накануне похищенном из обоза.

XXIV. О турме Марка Пилата никто из историков, конечно, не пишет. И потому, с твоего позволения, Луций, вспомню и кратко расскажу о своем отце и его доблестных воинах.

Перед тем как лечь спать, отец рассказал трем декурионам, Гаю Калену, Квинту Галлонию, Тую-галлекийцу, а также пригласил к командирскому костру Марцелла и Колафа, – этим самым отважным и доверенным конникам отец рассказал историю, которая описана у Тита Ливия: про то, как кто-то из иберийцев убил Гасдрубала, а затем дал себя схватить пунийцам.

«И после убийства, когда на него набросились, – говорил отец, – и когда на пытке стали разрывать на части его тело, этот ибериец радостно улыбался, как будто избежал величайшей опасности. Радость превозмогала в нем боль, и он сохранял такое выражение лица, что казалось, будто он смеется… Я вот что хочу сказать, друзья мои, – продолжал Марк Пилат, – завтра все мы должны улыбаться. И конникам, и молодчикам, и конюхам покажите свои радостные улыбки. Мы ведь не только испанцы, не только родились и выросли в прекрасной и радостной стране. Мы – римские воины! Лучшие из них, потому что мы конники! Бессмертны мы, пока на лицах у нас светится улыбка, которая сродни солнцу римского величия и римской непобедимости!»

Восторженно произнеся это, отец усмехнулся и заключил:

«Командир должен что-то сказать перед боем. Вот я и сказал. И, по-моему, сказано неплохо. Коротко и вдохновенно… А сейчас спать. И спать крепко. Завтра тяжелая предстоит работа».

Ушел к телеге, обнял Лусену, потрепал меня по голове, лег на подстилке возле заднего колеса и тотчас заснул.

XXV. А утром с первыми лучами солнца все увидели, что мы с четырех сторон окружены германцами. На восточном холме густо чернели полчища хаттов, северный гребень был усыпан толпами бруктеров, южный – ордами марсов. А с запада, возле озерца, выстроилась херускская конница Арминия, намного более многочисленная и грозная, чем та, которая недавно следовала вместе с нами.

(2) От этой конницы скоро отделились конные глашатаи, которые, подскакав к нашему недостроенному лагерю, принялись кричать на латыни, что милостивый Арминий обещает каждому, кто перейдет в войско германцев, красивых жен и плодородные поля, а тех безумцев, которые продолжат сопротивляться непобедимым германцам, грозные германские боги сокрушат и потребуют себе в жертву.

Историки пишут, что это оскорбление разбудило гнев легионеров. Но я, вглядываясь в лица стоявших поблизости солдат, что-то не заметил в них гнева. Усталыми, голодными и тоскливыми были те лица, которые лично я видел и запомнил.

И словно издевкой над ними были улыбающиеся лица воинов Пилата. Коротко остриженные конники сосредоточенно мыли лица и чистили зубы, длинноволосые кавалеристы старательно расчесывали и укладывали волосы. Молодчики пели и до блеска надраивали оружие. Конюхи скребли и собирали лошадей.

(3) Затем от трибунала – если можно назвать трибуналом тот наспех насыпанный бугорок, возле которого кольцом расположились батавы и где стояли шалаши офицеров, – от этой убогой ставки сперва раздались выкрики, непохожие на команды. Потом несколько всадников во весь опор помчались на запад, к озерку и к херускам. А следом за этим по строившимся центуриям и манипулам побежал ропот, похожий на стон, крики подобные шепоту, которые, по мере приближения к нам, вспенивались и вскипали отдельными словами – «Вар»… «лошадь»… «бежали»… «закололся»… «трибуны»…

Помню, конники наши только глянули в сторону своего командира, моего отца, и тотчас вернулись к прерванным занятиям, увидев, что Марк Пилат, прижавшись к морде своего мавританца, гладит и целует его.

(4) Но скоро к отцу подскакал молодой длинноволосый батав – помнишь? – тот самый Хариовальда, который еще в Ализоне беседовал с отцом и хвалил его мавританских коней.

Он спешился и сказал на приличной латыни:

«Главнокомандующий бросился на меч. Сын его, легат, захватил с собой нескольких трибунов и ускакал сдаваться германцам».

«Ну и что из этого?» – спросил отец, отрывая щеку от морды коня, но не глядя на Хариовальду.

«А то, что батавы присягали охранять полководца. А он теперь мертв. И больше меня тут ничто не удерживает… Я сам наполовину германец…»

Отец взял под уздцы мавританца, поднял ему голову, осмотрел шею, затем опустил голову коню, стал заглядывать ему в глаза и задумчиво спросил:

«А то, что германцы погубили нашего полководца, тебя не смущает?»

«Он сам себя погубил», – грустно и, как мне показалось, чуть насмешливо ответил Хариовальда.

Отец стремительно обернулся к юному батаву, прямо-таки вцепился взглядом ему в лицо, а затем высоко подпрыгнул, перевернулся в воздухе и оказался верхом – так только он умел во всей турме: вскакивать на коня задним кувырком через голову.

«Ты прав, охранник!» – радостно воскликнул отец, ослепительно улыбаясь Хариовальде.

Тот сперва укоризненно покачал головой, затем восхищенно цокнул языком и сказал:

«Мы идем на прорыв. Тебя, испанец, с твоими конниками приглашаем с собой. Нам рано кончать жизнь самоубийством».

«Спасибо, охранник, – усмехнулся отец. – Но у меня остался легионный орел. Буду защищать его до последнего».

«Кто мешает взять его с собой?» – спросил Хариовальда.

«Орел не цацка, – улыбнулся отец. – Он живет с солдатами. И солдаты живут, пока жив их орел».

Батав вновь цокнул языком и снова покачал головой. И сказал:

«Ну что же, желаю тебе счастливо умереть».

«А я тебе желаю радостно выжить», – ответил ему Марк Пилат.

Батав тоже хотел прыгнуть на лошадь, но, похоже, сообразил, что прыжок его будет уступать прыжку моего отца. Взгляд батава скользнул в сторону и наткнулся на меня, который сидел на телеге рядом с Лусеной.

«Скажи, испанец, твои жена и сын тоже должны умереть во славу орла?» – вдруг спросил Хариовальда.

«Это моя жена. И это мой сын», – уже сурово и почти зло ответил отец.

Хариовальда отнюдь не смутился этим ответом. В третий раз покачав головой, юный батав сказал:

«Поэтому и предлагаю взять их с собой, если ты остаешься».

Обычный человек при таком предложении, наверное, призадумался бы, нахмурился, или почесал в затылке, или посмотрел на небо, или как-то иначе откликнулся и отреагировал.

А мой отец совершенно не меняясь в лице и ни мгновения не раздумывая, ответил:

«Подожди».

Отец спрыгнул с коня, направился к турме, и скоро вернулся назад с Марцеллом и с Сервием Колафом. Оба вели за собой двух мавританских коней. А следом за ними на третьем мавританце ехали верхом Виг-галлекиец и Вокат, армейский раб моего отца.

К одному Хариовальде обращаясь, отец скомандовал:

«Лусена поедет с Колафом. Мальчишка – с Марцеллом. Солдат и раб поскачут следом».

Мы с Лусеной и опомнится не успели, как отец закричал, по-прежнему глядя на Хариовальду:

«Живо! Без разговоров! Делать, как я сказал!»

Марцелл сгреб меня в охапку и усадил на лошадь.

Колаф подхватил Лусену.

Последние слова, которые я слышал от своего отца, были следующими:

«Запомните: я не погиб! И, где бы я ни был, я буду следить за вами обоими! И если, клянусь Геркулесом, ты, Луций, будешь не слушаться или обижать свою мать, Лусену, а ты, моя верная, моя любимая, моя единственная…!»