В том же году молодые харьковские ученые Владимир Шпинель, Виктор Маслов и Фриц Ланге подали в отдел изобретений Наркомата обороны СССР заявку на атомный боеприпас, взрыв которого основывался на использовании урана-235 при сверх-критической массе последнего. Тогда же директор Института химической физики академик Николай Семенов подготовил письмо об ускорении работ по созданию атомной бомбы и с нарочным Федором Дубовицким (ныне член-корреспондент Российской академии наук) отправил его в Наркомат нефтяной промышленности.
Но — увы! Как и в Наркомате обороны, там не сложилось общего мнения, что бомбу можно и нужно делать.
Потом началась война, и ведущие научные центры, в которых проводились исследования по урану, были эвакуированы в Казань, Челябинск, Алма-Ату и другие города, а сами ученые — одни были призваны на фронт, другие мобилизованы в военные КБ и НИИ, третьи занялись вообще далекими от физики научными проблемами. Один только Флеров продолжал с фронта бомбардировать ГКО, правительство, Академию наук, Радиевый и Физико-технический институты письмами и телеграммами, доказывая, что теперь, когда Германия вступила в войну с Советским Союзом, нужно срочно разворачивать работы по ядерному оружию. Не возникало сомнений в жизненной необходимости для СССР располагать таким оружием и у Зельдовича с Харитоном: днем они занимались плановыми темами, а по вечерам и ночам с увлечением работали над расчетами атомной бомбы, не догадываясь, что ученые других стран тоже занимались этим.
…Вернувшись из Кремля на Лубянку, Берия по телефону запросил у начальника внешней разведки Павла Михайловича Фитина все материалы по урановой проблеме, которыми располагает I Управление НКВД. При этом он поинтересовался, как была получена информация из Лондона, — по заданию Центра или нет?
— По соображениям конспирации разрешите мне, Лаврентий Павлович, доложить вам об этом лично, — отозвался Фитин.
— Хорошо, я жду вас через пятнадцать минут со всеми материалами.
Фитин взял желтую папку, в которой находились особо секретные донесения разведки НКВД и ГРУ[1] Генштаба РККА, проверил ее содержимое и решил еще раз пробежать глазами все документы. Начал он с телеграммы-задания, которое было с его санкции подготовлено, подписано и разослано год назад начальником научно-технической разведки Леонидом Романовичем Квасниковым в резидентуры Англии, Франции, Германии и США. До того как стать разведчиком, Квасников был аспирантом Института химического машиностроения и зарекомендовал себя перспективным научным сотрудником. Он мог бы быть крупным ученым, однако защитить диссертацию не успел — в 1938 году его мобилизовали в разведку. Работая в ней, он продолжал проявлять живейший интерес ко всем техническим открытиям, внимательно следил за научными публикациями в зарубежных журналах. В 1940 году, когда в Европе уже шла война, он заметил, что со страниц западных научно-технических изданий, как по команде, исчезли статьи ученых по урановой проблеме. Квасников решил, что исследования по урану засекретили по военным соображениям. Исходя из этого, он предложил руководству разведки срочно направить в ряд стран указания о выявлении научных центров, в которых ведутся работы по урану. В резидентуры США, Франции, Англии и Германии были незамедлительно посланы шифровки. В них, в частности, говорилось: «…просим выявить научные центры, где велись и могут вестись исследования по урану, и обеспечить получение оттуда информации о практических работах…»
В той же желтой папке находились еще два важных и неопровержимых документа, свидетельствовавших об исследованиях на Западе, связанных с созданием атомной бомбы. Один был представлен в НКВД военной разведкой Генштаба в виде копии радиограммы, присланной руководителем разведгруппы в Швейцарии Шандором Радо и сообщавшей о том, что в Германии давно и активно ведутся ядерные исследования, что возглавляются они известными немецкими учеными Отто Ганом и Вернером Гейзенбергом. Другим документом являлась справка, составленная на основе шифротелеграммы, поступившей из Лондона.
Когда Берия ознакомился с первым документом папки — шифровкой, подписанной Квасниковым, — то сердито вскинул взгляд на Фитина и с плохо скрываемой злостью изрек:
— Тоже мне… нашелся ясновидящий на мою голову… Бумагомарака несчастный… А почему вы позволяете ему подписывать такие документы?! Был бы он вашим замом — другое дело!..
Фитин промолчал: он понял реакцию наркома на фамилию начальника НТР.[2] Дело в том, что Квасников сам рассказывал ему, почему он находится под подозрением у злопамятного Берии. Произошло это в 1940 году, когда коричневая чума фашизма расползлась по всей Европе. Массы людей, спасаясь от гитлеровцев, устремились в другие страны, в том числе в СССР. Для урегулирования вопроса о беженцах в Москве была создана советско-германская Контрольнопропускная комиссия. В нее входили представители многих наркоматов, от НКВД — только Квасников. В выданном ему НКИДом СССР удостоверении указывалось: «…пользуется правом неприкосновенности при многократном переходе советско-германской границы и всеми прочими дипломатическими преимуществами при обмене беженцев в специально предназначенных для этого пунктах». Чаще всего Квасникова направляли в захваченную немцами Польшу, где жило много советских граждан. Однажды к нему обратился неизвестный, который тоже оформлялся на выезд в СССР, и сообщил, что с ним хотел бы встретиться представитель грузинского каталикоса Георгий Перадзе. Квасников, заинтригованный этим предложением как разведчик, дал согласие. Неизвестный назвал дату, время и место встречи. Однако встретиться в назначенный день оказалось не так-то просто: машину Квасникова постоянно сопровождало гестапо, и ему пришлось попросить не посвященного в его планы водителя оторваться от сопровождавшего их «хорха». Когда гестапо на какое-то время потеряло их из виду, водитель высадил Квасникова на многолюдной остановке.
Добравшись до обусловленного места и увидев одиноко стоявшего высокого, крепкого телосложения, аккуратно выбритого мужчину, Квасников подумал, что никакой это не священник, а скорее всего его коллега, непонятно только, из какой спецслужбы. «Не подстава ли это?» — мелькнуло в его голове.
— Георгий Перадзе, — представился незнакомец, крепко пожимая руку Квасникова и улыбаясь ему широкой улыбкой. — У меня к вам большая просьба: передайте вашему наркому Лаврентию Павловичу привет…
— Извините, но вы меня с кем-то спутали, — перебил его Квасников. — Мой шеф Вячеслав Михайлович Молотов. — Вытащив из нагрудного кармана маленькую, бордового цвета книжицу, он протянул ее Перадзе. — Вот мое удостоверение, можете посмотреть. Оно подписано наркомом Молотовым.
— Хорошо, я вам верю, — возвращая Квасникову документ, заметил Перадзе. — И все же вы передайте второму своему шефу от меня привет. Мы в детстве с ним были хорошими друзьями… Скажите, что я от каталикоса.
Вернувшись в Москву, Квасников первым долгом сообщил об этой встрече Фитину. Тот, опасаясь за дальнейшую его судьбу, строго предупредил, чтобы он ничего не говорил наркому о высказываниях Перадзе о его дружбе с ним в детстве и его связях с церковью, считая, что за всем этим скрывается какая-то условность, которая неизвестно чем может для Квасникова обернуться. Он так и поступил: передал Берии лишь привет от Перадзе. Однако коварный нарком заподозрил, что Леонид Романович не договаривает ему что-то, и потому начал прощупывать: не сказал ли ему Перадзе что-нибудь лишнее, не догадался ли Квасников, что тот является его агентом.[3]
..Бот и в этот раз, когда Фитин докладывал оперативные документы по урановой проблеме, Берия не преминул пренебрежительно отозваться о Квасникове, чтобы снова «потоптать» его, унизить в глазах начальника разведки. Но видя, что Фитин упорно молчит, Берия взял из папки другой документ и начал его читать:
