Противник отошел уже в сумерках.

Ложбинка, в которой лежал Митя, за этот трудный день была им обжита до последнего стебелька, пропахшего порохом, согретого и примятого его телом. Казалось, кроме этой ложбинки, да кучки патронов под рукой на расстеленном носовом платке, никогда в жизни ничего больше у него не было и не будет...

Только когда сзади затарахтела полевая кухня и раздалось позвякивание котелков и ложек, Митя понял, что можно наконец опустить голову щекой на землю, разжать ладонь, приварившуюся к ложу винтовки, вытянуть замлевшую руку.

Вся степь перед ним до самых холмов, за которыми стоял враг, заполнилась туманом. Он перевел уставшие глаза на высокое небо — половина его была еще добела раскалена дневным зноем, но другая половина уже остывала, багровея и темнея. В глазах все еще копошились черные фигурки, перебегающие по степи, поблескивали штыки атакующих офицерских рот, и от неестественной, необъятной тишины было тяжело до боли в ушах...

Проснулся он от оглушительного металлического скрежета. Возле самой его головы полевая мышка царапала по котелку. Митя мгновенно ощутил сосущий голод и ругнул себя за то, что проспал ужин.

— Чего стараешься, пусто там, — тихо сказал он, и мышка сразу присела, сжалась в комочек, вытянула вверх подрагивающую острую мордочку.

— Съешь кашу-то, ведь с салом, — произнес знакомый голос.

Митя повернулся. Васька Рыжий лежал рядом, курил. Митя заглянул в котелок.

— Ты принес?

— Эге, — лениво протянул Рыжий, — вижу, проспишь...

Митя с аппетитом съел холодную кашу, долго выскребал остатки.

Несколько минут они лежали рядом молча. Потом Митя сказал, не глядя на Василия:

— Сын подрос — не узнаешь.

Василий не ответил, но Митя знал, что он ждал от него слов о сыне и сейчас блаженно улыбается в темноте.

Впереди послышались движение, невнятный говор. Митя насторожился, поднял голову.

— Беляки своих подбирают, — не пошевельнувшись, отозвался Василий.

И они еще долго лежали рядом, молча глядя в звездное небо.

Трудно первые дни на фронте — одному, среди чужих людей. Василий помнил это по себе. В его душе зрела грубоватая, заботливая нежность к этому пылкому веселому пареньку, который так неудержимо и так бездумно рвался в каждое опасное и трудное дело. И ведь Митя был в батальоне единственным, кто мог поговорить с ним о доме, о жене и сыне...

— Медведева к командиру! — прокатилось по цепи.

Митя закинул за плечо винтовку, побежал на зов.

Командир батальона сидел на борту тачанки, свесив ноги, пламя костра било ему в лицо, освещая снизу цыганскую шевелюру, из-под которой сверкали живые, как ртуть, глаза. Кивнул на разостланную на земле карту:

— В разведку просился? Карту понимаешь?

У Мити перехватило дыхание — осуществлялась его мечта.

Как влекло его к этим смелым, отчаянным ребятам, которые по ночам, получив короткий приказ, вскакивали на коней и по двое — по трое уносились во мглу, чтоб пробраться во вражеский лагерь, выхватить там языка и, примчавшись назад, встретить суровую похвалу командира, молчаливое уважение товарищей. Как хотелось ему вот так же небрежно броситься потом у костра на место, оставленное для него товарищами, и так же молча есть из котелка, предупредительно переданного ему по рукам. Как нравилась ему эта традиция молчания, которая окружала разведчика: он никогда не рассказывал о событиях своего таинственного ночного рейда, и его никогда никто не расспрашивал. Только, бывало, подмигнет, заворачиваясь в шинель, чтобы заснуть, и все понимают — было дело!

— Грамотных у нас не хватает. А тут без карты не пройти. Разберешься?

Глаза командира так и жгли его насквозь. Но признаться, что не знает карты, упустить, может быть, единственную возможность стать разведчиком? Нет, ни за что! Он и без карты всюду пройдет.

И, слегка охрипнув от волнения, Митя ответил:

— Разберусь!

Командир соскочил с тачанки, подошел к карте.

— Гляди же! Вот идет дорога. Мельница-ветряк. Затем бугор, видишь... За ним хутор...

Отойдя от командира, Митя наткнулся на Василия.

— Старшим назначили, в разведку! — захлебываясь от радости, шепнул он другу.

Василий, потупившись, угрюмо буркнул:

— Слыхал. Разве ты понимаешь по карте-то?

Но Митя, счастливый, уже несся собираться в дорогу.

Двигаясь почти наугад, чудом находя в темноте дорогу, под утро вышел Митя со своим товарищем к хутору. С бугра открылось внизу в серой дымке селеньице, втиснутое в узкую, темную лощинку. Митя приказал спешиться и поставить коней за бугор, а сам сбежал по крутому склону и с разбегу плюхнулся в сухой колючий бурьян на задах какой-то полуразвалившейся избы.

Мите следовало выяснить, нет ли в хуторе белых, так как на другой день намечалось наступление и хутор лежал на пути движения их батальона, выполнявшего обходный маневр.

Хутор неторопливо просыпался. Хрипло пропели петухи. Где-то звякнула щеколда, завизжали петли. Сонно проворчал что-то старческий голос и, видимо отпихнутая ногой, коротко, нехотя тявкнула собака. Звучно шлепая босыми ногами и кутаясь от рассветной свежести в овчинный полушубок, пробежала молодая растрепанная бабенка и юркнула в ближнюю избу.

По всему было похоже, что военных в хуторе нет. Митя собрался уже вернуться за бугор. Но в эту минуту хлопнула дверь соседней избы, кто-то затопал по ступенькам крыльца, протяжно, сладко зевнул басом, и Митя решил воспользоваться случаем: для верности еще расспросить местного жителя. Вскочил и смело повернул за угол.

— Здравствуйте! — сказал он человеку, который шел ему навстречу, — и замер. На френче, наброшенном на плотные, широкие плечи, тускло золотились погоны.

— Что? Кто такой? — забормотал офицер. Вдруг он понял, одутловатое лицо его стало белым, и, пятясь как-то боком, он с криком прыгнул на крыльцо. Откуда-то рядом с ним появился солдат-часовой, он суетливо срывал с плеча винтовку и щелкал затвором. Митя отскочил за угол избы, побежал через бурьян. Грохнул выстрел. По хутору пошел переполох, залаяли собаки, в разных концах закричали: «В ружье! В ружье!»

Из-за бугра верхом вынесся красноармеец, ведя в поводу Митиного коня. Пока Митя бежал, он быстро, на выбор стрелял по хутору, и Медведев успел вскочить в седло.

— Давай! — во весь голос крикнул Митя.

Они обогнули бугор как раз тогда, когда со стороны хутора поднялась отчаянная, беспорядочная стрельба.

Дикая скачка длилась уже около часа. Лошади стали храпеть и сбиваться. А приметных мест, которые они проезжали ночью, все не было — ни ветряной мельницы, ни заросшей извилистой балочки с родниковым ручейком... Вокруг расстилалась ровная бурая степь.

— Стой! — крикнул его спутник и, подъехав вплотную, решительно соскочил на землю. — Не туда заехали!

Митя с тоской огляделся по сторонам. Очевидно, в спешке они поехали от хутора по другой дороге. Плохо дело! Ведь нужно немедленно предупредить батальон, что хутор занят белыми. А Митя совершенно не представляет себе, в какой стороне свои. Товарищ, маленький, щуплый красноармеец, с тревогой и надеждой смотрел на него:

— Куда же нам теперь?..

— Сейчас сообразим... — спокойно протянул Митя, глядя то на солнце, уже оторвавшееся от горизонта, то на белеющую дорогу, — она убегала далеко, куда глаз хватал. Но в груди у него все больше холодело и в горле поднималась противная горечь. Заблудились!

Лошади жадно выщипывали редкие зеленые стебли. Оглушительно звенела степь кузнечиками. Стало припекать, и запахло полынью. От всего веяло таким покоем, так уверен и спокоен был этот стройный плечистый Медведев с веселыми синими глазами, что маленький красноармеец, растянувшись на земле, завистливо вздохнул:

— Хорошо, кто грамоту знает. Зиркнул в карту, враз видит, где что, куда ехать... И девки тебя, видать, любят...

А Митя в это время смотрел на карту, испещренную волнистыми линиями, черточками, точками, сложными значками, и ничего не понимал. Он грыз и клял себя за легкомыслие, за мальчишеское фанфаронство, которые через несколько часов обернутся предательством: батальон попадет под внезапный огонь противника и будет уничтожен по его вине! Хоть бы понять, что означают эти линии и знаки, хоть бы догадаться! Ах, почему он не выучил этого заранее!.. Митя чувствовал, что готов расплакаться.