Я ждал от Анны горечи и злобы после этих слов, и она меня не разочаровала. Зеленые глаза сузились в щелочки.

— Мужчины! Посмотри на себя, Максвелл! Ты ведь хочешь лечь со мной, да? Ты желал бы заняться любовью с умирающей, да? Ну конечно. Я иногда спрашиваю себя: может, любой мужчина — всего лишь семенной мешочек с голосовыми связками?

Анна выплюнула эти слова, потом отвернулась от зеркала и посмотрела на меня в упор. Я не знал, что сказать. Я понимал, что мысли мои, должно быть, видны ей насквозь. Но настроение Анны снова переменилось.

— Это было прекрасно, — сказала она и продолжила: — Роберту сразу не понравился Кёрк; Роберт с самого начала подозревал, что у Кёрка есть темная часть души. А Роберт всегда хорошо разбирался в вопросах тьмы.

Я растерялся:

— Но отравил всех Айкен, а не Кёрк. — Я не понимал, отчего Анна не злится на Айкена.

— Да, конечно. Мы должны были догадаться. Всегда очень трудно понять, что у Роберта на уме. Он словно ветка под водой. Прямая она — или узлом завязана?

Я напрягся. Конечно, сейчас будет взрыв, наделенный на Айкена. Но Анна, похоже, опять не огорчилась и не разозлилась, поэтому я рискнул задать еще один вопрос.

— А какие у Айкена были мотивы, чтобы совершить такую ужасную вещь? — спросил я. — Зачем ему убивать своих друзей?

Анна нахмурилась в зеркало.

— Вы действительно верите в мотивы, причины и следствия? Вы верите, что концы всегда можно связать воедино, не только в книгах и пьесах? — Анна повернулась ко мне, и лицо ее стало очень серьезным. Прекрасные зеленые глаза минуту изучали меня. Потом Анна улыбнулась: — О господи. Видимо, вы и впрямь в это верите. Тогда вам будет интересно то, что городовой Хогг расскажет вам о пленниках.

— Пленниках?

Внезапно она показалась мне бесконечно усталой. Будто съежилась, как всякий больной или умирающий. Анна закрыла глаза, отгораживаясь от меня.

— Боюсь, я больше ничего не могу рассказать, — произнесла она.

Я встал и медленно надел плащ.

Глаза Анны были закрыты, но я видел, как из них тонкими струйками текут слезы. Вопреки тому, что она сама только что сказала, Анна заговорила вновь, медленно и ясно:

— Я думаю, Максвелл, в нас есть лишь некая доза любви. Если мы вовремя встречаем нужного человека, для него нам любви хватает. Боюсь, я растратила свою любовь по мелочам. Я встретила Кёрка, когда было слишком поздно — я уже не могла быть счастлива.

Голос Анны был грустен, но само слово «счастлива» включило в ней новое чувство. Анна открыла глаза, сморгнула слезы и вдруг бурно ожила.

— Ах, как хорошо, — сказала она. — Кстати, Роберт очень неплохо нарисовал мой портрет, правда? Могу ли я рассчитывать, что вы поступите так же, Максвелл? Что вы напишете? Что со мною стоило встречаться? — Анна показалась мне сейчас еще красивее, чем прежде. — Что я — нехорошая женщина? — От этих слов ее лицо внезапно превратилось в воплощенный порок. Она разглядыпала себя в зеркале, поэтому я тоже посмотрел туда и ответил:

— Я сделаю все, что смогу, чтобы рассказать правду.

Злобная маска усмехнулась, на ее месте появилась другая Анна и улыбнулась медленно и великолепно.

— Правду? Говорить правду возможно, лишь когда не слишком много знаешь, — сказала она. И на сей раз — или мне только показалось, — ее слова и выражение лица идеально совпали.

Тут пришла медсестра и прекратила интервью. Я спросил Анну, могу ли я прийти навестить ее еще раз.

— У меня не будет другого раза, Максвелл, неужели вы не понимаете? Моя жизнь кончилась. Я только достигла возраста, когда могла прикоснуться ко второй половине жизни — и жизнь кончилась. Моя жизнь кончилась.

Анна зевнула; она не выглядела несчастной — скорее уставшей. Я спустился по темной лестнице в лавку. Кажется, я начал понимать то, что сказал комиссар Блэр о горожанах: они все — участники смертоносной гонки. Количество слов в этих людях быстро истощалось, сходило на нет — и вместе со словами из людей вытекала жизнь.

Я вышел на улицу и закрыл дверь, оставив позади антикварную лавку, а вместе с ней и резкий запах. Должно быть, в тот вечер я был очень впечатлителен, ибо Парк показался мне огромной черной ямой, на краю которой нетвердо примостился Каррик. Я обогнул бездну и поспешил к безопасности бараков.

В здравости своей комнаты я спросил себя, насколько можно доверять Анне Грубах. Вероятно, факты, ею рассказанные, точны, однако искажены суждения: ее рассудок поврежден, ее сознание пострадало от яда. Да она сказала, что верит в мир, где не важны мотивы, причины и следствия, где правду невозможно сказать, где решение задачи встречается только в книгах и пьесах!

Я не мог с этим согласиться. Я хотел достоверности. А как иначе выжить человеку? И все-таки в моем мозгу то и дело всплывал этот образ: Каррик как некий театр, в который я вошел, не вполне понимая, что делаю. Здесь то ли начинается, то ли уже идет какой-то запутанный спектакль. И я — отчасти его зритель, отчасти актер.

Мне удалось выкинуть эту мысль из головы, и я уже мучился над загадкой, почему Анна не злится на Айкена (прежде ее любовника, ныне — ее убийцу), когда в дверь постучали. Вошел комиссар Блэр с черным кожаным портфелем под мышкой.

— Значит, на вас напала болотная птица. — Комиссар заметил следы от когтей.

Я провел кончиками пальцев по выцарапанным на лбу знакам Брайля и рассказал Блэру, что моя дневная прогулка закончилась схваткой с дикой природой возле дома Свейнстона.

— А как прошел ваш визит к Анне Грубах?

Я вспомнил зеленые глаза, грудь и как изгибалось тело, когда она говорила о своих Любовях.

— Она мне понравилась. Очень необычная женщина.

— Чрезвычайно.

Я включил Блэру кассету с интервью, и он в монашеской позе сидел и слушал запись: сложив руки и прижав пальцы к губам.

Когда кассета закончилась, я посетовал, что интервью вышло таким коротким.

— У меня было всего несколько минут в конце, когда я мог задать вопросы. Со всеми остальными тоже так будет? Я имею в виду — у меня всегда будет так мало времени?

— Боюсь, что да, Джеймс, — сказал он. — Они все заняты своими мыслями, а не нашим расследованием.

— Может, мне удастся еще раз поговорить с Анной Грубах, — сказал я. — Мне бы очень хотелось.

Серые глаза комиссара Блэра внезапно посуровели.

— Послушай меня, Джеймс. Выкинь Анну Грубах из головы. Ты должен понять одну вещь и все время себе об этом напоминать. Эти люди все равно что умерли. Они — не более чем трупы, еще способные разговаривать. Ни в коем случае не позволяй себе слишком любить их или ненавидеть. Может, они любопытные персонажи — но не реальнее людей, которых ты встречаешь в снах. — Голос Блэра помягчел, комиссар уже просил: — Пожалуйста, помни, что я тебе сказал — для твоего же блага. Наши профессии схожи, и эту идею мы должны принять как можно скорее. Иначе свихнемся.

Я обещал, что постараюсь сделать, как он сказал. Видимо, Блэр остался доволен. Тогда я заговорил о документе, который комиссар принес мне накануне вечером.

— Вы знаете, что в конверте, который прислал Айкен? — спросил я.

— Страницы о Празднестве Мистериум? Да, я прочитал. Ты, наверное, заметил, сколько там орфографических ошибок. В те времена не было правописания. И я уверен, Джеймс, что ты не знаком с историей слова «мистериум». Она довольно занимательна.

Блэр принялся увлеченно рассказывать о происхождении слова. Слушая, я думал, что у этого странного полицейского склад ума, как у профессоров, на чьих лекциях я засыпал в университете.

(запись расшифрована дословно мною, Джеймсом Максвеллом)

«mysterium» — древнее латинское слово, происходящее от греческого, еще древнее. В античные времена оно относилось почти исключительно к некоторым тайным религиозным обрядам, в которых могли участвовать только посвященные. И квазитеологическое, квазисверхъестественное значение этого слова сохранилось по сей день.