Мы шли, спотыкаясь в темноте, терли слезящиеся глаза, пытаясь заслониться свободной рукой от обжигающего ветра, спрятать лицо в поднятый воротник шинели. Шурган — черная буря. Нет ничего хуже черной бури, внезапно налетевшей ночью в степи. А мы шли в этой бурлящей черной круговерти. По колонне передали команду всем взяться за руки и идти гуськом.

Так мы и шли, то и дело падая, поднимая друг друга. Все понимали: отстать — это гибель. Впереди, сменяя друг друга, шли то «Батя», то комиссар, то Аксенов-старший, проверяя по колеблющейся стрелке компаса направление движения.

По колонне передали предупреждение «Бати» ни в коем случае не садиться. Кто сядет, тот уже не встанет. А дальше последовала его просьба: «Сынки, кто считает себя мужчинами, возьмите оружие у девчат, поддержите их». Сынки сами шли с закрытыми глазами и спали на ходу. Но просьба «Бати» встряхнула нас. Я сам еле волочил ноги, но все же снял с санинструктора сумку с медикаментами, а затем снайперскую винтовку с Наташи Потаповой. Наверное, и другие, почувствовав себя мужиками, сделали тоже самое. Я уже не чувствовал ничего. Одна забота застряла в голове — не выпустить руку идущего впереди, не упасть. Через некоторое время почувствовал, что кто-то снимает с моего левого плеча снайперскую винтовку. Оглянувшись, увидел Федю Воронина. Он сказал мне — командир, надо делиться — опять взял и зажал мою руку. Так мы шли всю ночь без привала.

К рассвету шурган стих. «Батя» разрешил сделать привал. Для дневки он выбрал лощину, поросшую ковылем и полынью. Пить хотелось до безумия. У меня во фляжке осталось немного воды. Когда я поднес ее ко рту, увидел глаза моих девчат. Они смотрели на фляжку и губы у них дрожали. Я позвал их, протянул им фляжку, предупредил: «По одному глотку каждой». Они рванулись ко мне, каждая сделала по огромному глотку, и когда вернули фляжку, она была совершенно пустой.

Пришлось мне довольствоваться снегом. Слава Богу, его было много, но он был серый от пыли. Лишь в зарослях сухой полыни, в мелких низинах с подветренной стороны можно было нагрести немного чистого снега. В поисках его мы обшарили все вокруг.

Через некоторое время, когда все бойцы, наглотавшись снега, собрались в центре лощини, ко мне подошел «Батя» и, положив руку на плечо (у него была такая привычка общения), громко, чтобы слышали все, сказал:

«В такую погоду немцы носа из блиндажей не высунут. А вот конные разъезды калмыцких или казачьих патрулей могут появиться. Не теряй бдительности, сын. Дежурить будете по одному, по полчаса каждый. Смотрящими назначать только самых крепких ребят. Начнешь со своих. Сейчас подойдут бойцы из других групп. Определи очередность, пусть ложатся рядом друг с другом в порядке очередности дежурства».

Потом дал мне свои часы. Значит, мне дежурить первым.

«Через полчаса разбудишь второй номер и передашь ему часы», — сказал «Батя» — и так далее по установленному порядку. И не забудь предупредить сменщиков, чтобы они, заступая на дежурство, обязательно (он повторил это слово дважды), будили спящих и заставляли их менять позу, переворачиваться и следить, чтобы сапоги у спящих были приспущены, и они шевелили пальцами ног, иначе замерзнут».

«Батя» похлопал меня по плечу и ушел. Эта дневка была самой трудной и запоминающейся. Все бойцы,   кроме дежурных, спали как мертвые, разбудить их не было никаких сил. Дежурным приходилось самим переворачивать спящих, у некоторых приспускать сапоги.

Меня, как всегда, сменил Федя Воронин. Я передал ему приказ «Бати» и мгновенно уснул. Разбудили всех, когда начало смеркаться. Я обнаружил, что мой друг Федя лежит рядом, а между нами пристроилась наша санинструктор. Как ей удалось растолкать нас, — не представляю.

После объявления общего подъема, последовал приказ всем попрыгать. Минут десять мы выполняли это упражнение. Затем был объявлен общий ужин. «У кого осталась вода, могут напиться. Харч расходовать экономно — банка тушенки на человека. Путь предстоит нелегкий», — сказал «Батя». По его словам, в прошлую ночь мы прошли не более 20–25 километров. До колодца осталось столько же. Есть не хотелось. Хотелось только пить. Но «Батя» приказал всем есть насильно. Тушенка застревала в горле. Опять искали чистый снег и глотали его вместе с тушенкой. Ели сидя. Снег искали, ползая по лощинке на брюхе. Затем последовало новое распоряжение санинструктору: «Дочь, возьми на учет все бутылки спирта, его расходовать только в медицинских целях и по моему разрешению». «Батя» говорил спокойно, его слова действовали успокоительно.

Когда перестали жевать, «Батя» дал новое распоряжение: «проверить и починить ноги». Мы разувались на морозе, растирали ноги снегом. Санинструктор осмотрела ноги у каждого, смазала потертости. Затем снаряжали ноги. Когда закончилась и эта процедура, «Батя» попросил своего заместителя по разведке осмотреть у всех оружие. Почти у каждого затворы ходили с трудом. «Эх, — сказал Аксенов-старший — надо было вовремя снять загустевшую на морозе смазку». Мы все примерно десять минут двигали затворами, пока они не стали ходить свободно.

В этих мелких, но жизненно важных заботах прошло время до наступления полной темноты. Затем последовало обычное построение в колонну по двое, и мы пошли.

Впереди головной дозор, затем «Батя» с компасом в руках, время от времени он подсвечивал его фонариком. Между ним и головным дозором все время сновали связные, чтобы дозор не отклонился от правильного направления колонны.

А мы брели словно стадо баранов за своим вожаком, мало что понимая, едва различая силуэты впереди идущей пары. Шли, еле волоча потертые ноги и замертво падая на привалах.

К рассвету пришли в район колодца. «Батя» остановил отряд, приказал всем лечь и не шуметь, Аксенову-старшему произвести разведку местности вокруг колодца. Когда дядя Саша, как мы звали Аксенова-старшего, с разведгруппой вернулся в расположение отряда, выяснилось, что у колодца расположилась засада калмыцких легионеров: пять вооруженных калмыков и верблюд с арбой. Легионеры пили чай и очень громко о чем-то спорили.

«Батя» приказал мне взять двух снайперов из моей группы, ползком приблизиться к колодцу и бесшумно снять засаду, но одного обязательно захватить живым. Мы примкнули к снайперкам глушители — приборы «Бромит». Они надевались на стволы винтовок как штыки.

Прячась в порослях ковыля и сухой полыни, под-мы ползли к колодцу метров на пятнадцать. С этого расстояния, несмотря на предрассветные сумрак, калмыки были видны отчетливо.

Мои снайперы, девушка и парень, без труда сняли четверых. Пятый, не понимая, что происходит, пустился бежать, но ему прострелили бедро и он, свалившись, стал кататься. Его подхватили за руки, приволокли к «Бате». А верблюд спокойно стоял на месте и жевал свою жвачку.

Воду на этот раз не проверяли. Раз калмыки пили, значит и нам можно. Бойцы буквально бегом бросились   к колодцу, жадно набросились на воду. Она была немного горько-соленой. Но это была вода. Все напились вдоволь, наполнили фляжки. Настроение у нас поднялось. На этот раз поели с удовольствием. Опять банка тушенки на двоих и по два сухаря каждому. Сняли котелки, которые за все время похода ни разу не использовались, на всякий случай наполнить их водой. «Батя» приказал оттащить убитых легионеров метров на сто от колода. Трупы обыскать, все полезное собрать и принести ему. Забрать патроны, из винтовок вынуть затворы и разбросать в разные стороны.

Разведчики, обследуя местность вокруг колодца, обнаружили неподалеку небольшую низину, где и расположился отряд.

Трупы убитых легионеров мы отволокли подальше отсюда, завалили сухим ковылем и полынью. Раненого калмыка допрашивали комиссар и Аксенов-старший. Я находился недалеко от них. Они говорили по-калмыцки. Я разбирал только известные слова русского мата, которые время от времени употреблял Дорджи Горяе-вич. «Батя» тоже понимал калмыцкий язык, он перебирал взятые у убитых документы.

Комиссар закончил допрос. Пленный оказался старшим уничтоженной нами засады. Потом он поговорил с «Батей» и, подозвав меня, приказал оттащить пленного в сторону и пристрелить. Труп замаскировать, завалив сорванным бурьяном. Я выделил двух ребят, они выполнили это приказ.