В семье, для сельской местности в общем-то небольшой, рассказывал Лк>, он был четвертым ребенком. Ему 23 года. Двум старшим братьям 34 и 36; они давно отделились от семьи, живут самостоятельно. Младше его — только сестра, которая заканчивает школу. Учиться Лю начал в семь лет, в 1964 году. Малышей особенно не загружали занятиями, хотя семьям первой производственной бригады коммуны Сюсин повезло: цунами вздыбившейся в Пекине «культурной революции» до окраины страны, какой является Сюсин в Юньнани, дошло ослабленным. Память не многое сохранила с тех времен, хотя навсегда остался страх, который Лю И ощутил вместе со взрослыми, втайне отмечая традиционный Новый год, объявленный «реакционным, правоуклонистским и феодальным праздником».
В тот предпраздничный вечер Лю И услышал, как мать поет песни, привезенные с войны в Корее, где она находилась вместе с китайскими добровольцами в качестве фельдшера. Песни были русские, перенятые от летчиков…
Ня пристально и, кажется, удивленно смотрел на Лю И. Я положил карандаш на блокнот. Про песни как-то не верилось.
Китаец это почувствовал. Он замолк, стряхнул с дощатой столешницы несуществующие крошки и вдруг затянул знакомый мотив песенки «Дождливым вечером, вечером, вечером, когда пилотам, прямо скажем, делать нечего…». Слов он не знал, выпевал ни на что не похожие звуки, но мелодию выводил верно, пристукивая слегка дрожавшими пальцами по столу. Оборвал — и засмеялся. Я докончил куплет.
Нгуен Ван Ня удовлетворенно похлопывал ладонями по коленям и вежливо посмеивался. Человек, по долгу службы обязанный подвергать проверке все и всех, насмотревшийся за годы работы в разведке предостаточно предательств и обманов, почти по-детски радовался, что Лю И не соврал, действительно знает нашу песню и пел ее у себя дома, разумеется, тайком, ибо как иначе и могло быть в той атмосфере антисоветской истерии, которая насаждается в Китае с начала 60-х годов? И в этой радости мне тоже виделось подтверждение того, как близко принимают к сердцу вьетнамцы трагедию соседнего народа, с которым у них, как бы ни была сложна вся история вьетнамо-китайских отношений, много общего…
В 1976 году, продолжал Лю И, закончив среднюю школу, он поехал в Куньмин поступать в университет Синьхуа. Мать уважали в большой бригаде, она умела врачевать и, не в пример «босоногим врачам» — кое-как обученным народной медицине хунвэйбинам, действительно помогала людям, в том числе и начальству. Разрешение, характеристику и направление выправили по всей форме.
С материальной точки зрения студентам по сравнению с существованием в коммуне жилось хорошо. Общежитие оставалось полупустым, учиться могли немногие, а хунвэйбинов выдворили раньше.
— Но атмосферу в университете, — говорил Лю И, — пропитывали всеобщая взаимная подозрительность и недоверие, настороженность и мстительность. Вернувшиеся из деревень, из ссылок профессора читали лекции «от и до», строго придерживаясь официальных учебников. В этих книгах, написанных эрудированными учеными в нарочито примитивном стиле, не много содержалось мыслей. Некоторые профессора ненавидели студентов, памятуя, как хулиганы публично глумились над ними во времена «культурной революции». Никто не верил, что «чистки» не возобновятся… Особенно же угнетали взаимная скрытность и недоверие среди студентов.
Конечно, и под этой ледяной коркой, как образно сказал Лю И, река жизни продолжала свой бег. У каждого имелся кружок друзей, с которыми обо всем говорили открыто, не таясь. Кружки поддерживали связи с некоторыми профессорами, встречаясь в частной обстановке, обычно на их квартирах. Там читались иные, чем в университетских аудиториях, лекции. Такие встречи назывались «узкими». Студенты, которые участвовали в них, приобретали настоящие знания. Иногда «узкие» встречи заканчивались и «узкими» вечерами. Кто-то доставал приемник. Слушали московское радио, Вьетнам. На вечере в традиционный Новый год весной 1977 года вполголоса пели советские песни.
— Эти профессора и их лекции были для меня подлинным окном в большой мир. Никогда не забуду, как один из них сказал нам: «Человек не должен причинять горя другим людям. Призвание человека, тем более если он ученый, приносить людям счастье, раскрывать красоту и объяснять истину… Жить для народа, а не «есть белый рис в высокой башне», как нас хотели бы заставить старые и новые князья земные…» Наши учителя не осуждали тех своих коллег, которые написали заявления с покаяниями и самокритикой. Людям простительна слабость. Но подлинного ученого, говорили они, отличает и мужество. Мы узнали, как мне кажется, правду о писателях Лу Сине, Цюй Цюбо. Мы считали, что для нашей родины многое сделал Мао Цзэдун, идеи и мысли которого извратили приспособленцы в годы «культурной революции»…
— Вы так считаете?
— Да, я продолжаю так думать…
Лицемерное пуританство в университетской жизни, по словам моего собеседника, особенно проявлялось в отношениях со сверстницами. Понравившуюся девушку из-за угрозы неминуемых издевательств ревнителей «революционной морали» нельзя было пригласить ни в кино, ни в парк, ни на загородную прогулку. Иногда удавалось покупать билеты в кинотеатр на соседние места, приходили и уходили поврозь.
— Официальный антисоветизм, мне кажется, не привился в студенческой среде, — говорил Лю И. — Что касается меня лично, то я многое слышал о русских от матери. Формировалось довольно романтичное и, возможно, уже далекое от сегодняшнего дня представление о ваших соотечественниках. Я читал «Мать» Горького, «Как закалялась сталь» Островского, книги о Ленине… Они были у нас дома. К сожалению, как ни хотелось, я так и не смог увидеть ни фильма, ни фотографий о вашей стране. Я не знаю, как выглядит Москва, хотя бы ее центр… Мой отец — бедный крестьянин. Мать сейчас не работает, ей 65 лет, она намного грамотней отца, много видела, и именно она руководила мной. Павел у Горького был в смысле знаний выше своей матери, а у нас оказалось наоборот…
— Как вы попали в армию?
— Я говорил об атмосфере, царившей в университете, об унизительном положении человека. Это являлось отражением общего кризиса, царившего в нашем обществе. Я помнил еще, как расстреливали преподавателей на глазах школьников, сажали в тюрьму честных людей, водили их в позорных колпаках по улицам. Политические чистки стали у нас в стране чем-то привычным, как плохая погода, наступающая время от времени. Все это называлось революцией… Быть может, вы видели, когда бывали в нашей стране, как хлопками в ладоши подзывают красных рыбок к кромке аквариума для кормежки? В университете мы ощущали себя такими же рыбками, которым бросают искусственный корм. Хорошим специалистом я бы не вышел из университета… А тут в армии началась подготовка к модернизации, приглашали грамотных ребят на очень хороших условиях. В 1977 году у нас вообще был огромный призыв в вооруженные силы, впервые затронувший и университеты. Но с третьего курса принимали только добровольцев…
Решающим оказался совет матери. Лю И написал ей, что в университет приходят военные комиссары и беседуют со студентами. Нужны люди, подготовленные к освоению сложных армейских специальностей. Комиссары говорили, что НОАК и служба в ней — жизненная школа, намного более интересная и серьезная, чем университет. Лю И любил спорт, занимался бегом на длинные дистанции. В армии, говорили ему, к спорту относятся внимательно, создают все условия для тренировок.
— Мама написала мне, — говорил Лю И, — что в армии отношения между людьми, какими она их помнит, намного здоровее тех, что складывались в университете Синьхуа. Она считала, что в армии я буду, во-первых, в полной безопасности от тех безобразных расправ и чисток, которые время от времени происходили в вузах, а во-вторых, действительно смогу получить хорошую специальность. Жизнь моя пойдет спокойнее и разумнее…
Как объяснил Лю, его не привлекала военная служба. Но он не видел другого пути. «Узкие» занятия, конечно, не были способом приобрести специальность филолога. Да и ß любую минуту среди своих мог оказаться провокатор. Выхолощенная официальная наука, внешние парадность и благополучие, лицемерие и гнетущая атмосфера взаимной подозрительности в университетских аудиториях внушали растущее отвращение. Можно было бы и бросить учебу, пойти другой дорогой. Но какой? Пополнить те 20 миллионов безработных парней и девушек, которых власти устраивали официантами, подсобными рабочими, подметальщиками улиц и тому подобное?
