Слова подполковника дышали полной безнадежностью. Фактически, его лишили последней надежды избавиться от предстоящих мучений. А что таковые его ожидали, он не мог не знать. Все разведки действуют по одному и тому же принципу: выведать как можно больше сведений у противника. Разница существует только в методах допросов. Советы действуют грубо, не стесняясь. Для достижения цели все установленные правил — предрассудок. Точно так действовали и немцы и венгры, хотя и более осмотрительно.

Разница существует в наказаниях. Во время войны Советы поголовно приговаривали к смертной казни. Теперь — смертная казнь, в большинстве случаев, заменяется 20-ю годами принудительных работ. По моему мнению, 20 лет концлагеря — более жестокий приговор, чем смертная казнь.

Венгерцы редко приговаривали к смертной казни. Немцы — чаще…

Глупо, очень глупо засыпался подполковник. Его показания будут стоить жизни многим десяткам, если не сотням людей. Шутка сказать! Офицер связи между румынской и немецкой разведками. Сколько людей замешано в эти темные дела!

Вот что значит усомниться, оплошать на одну минуту.

Слава Богу, я слишком хорошо знаю смершовцев, чтобы поступить подобным образом. Всякое признание или раскаяние — смерти подобно. Или смерть во время допроса, или расстрел по приговору «тройки», или многолетнее и верное умирание в концлагерях.

Капитан Шапиро доложил подполковнику Шабалину о случившемся. (Непосредственный наш начальник, майор Гречин, уехал сегодня утром в какой то лагерь военнопленных. С окончанием войны число военнопленных сказочно увеличилось. Администрация не справлялась с возложенной на нее работой. В связи с этим пришел приказ из Москвы передать «заботы» о военнопленных в руки смершовцев. Генерал-лейтенант Ковальчук назначил на эту работу майора Гречина).

Подполковник Шабалин доложил генерал-лейтенанту Ковальчуку. Последний послал запрос в Москву на имя генерала Абакумова.

Утром пришел приказ допросить немецкого подполковника на месте, с целью воспользоваться его сведениями, и затем отправить его самолетом в Москву.

Сегодня работа кипит во всю. Больше всего достается мне. Какой бы следователь ни допрашивал подполковника-абверозца, я везде фигурирую в качестве переводчика. Наверное, и сегодня ночью не придется спать. Проклятая работа…

15 июня.

Ходят слухи, что весь наш четвертый украинский фронт будет переброшен на Дальний Восток… на борьбу с японцами. Этого еще не хватало! Нет, товарищи, как хотите, на японский фронт я не поеду.

19 июня.

Освенцим. Этот маленький городишка знаком всему миру. И знаком нехорошей, кровавой славой. Здесь были крупнейшие заводы смерти гитлеровской Германии.

Я поселился у Яна Ляха, в поселке между городом и «кирпичным лагерем».

Ян говорит, что в этих трех освенцимских лагерях немцы погубили не менее пяти миллионов людей разной национальности. Волосы становятся дыбом! Пять миллионов — небольшое государство.

В «кирпичном лагере» сохранилась первая «пробная» газовая камера, построенная по приказу Гиммлера. Через некоторое время после нее были построены четыре камеры в «деревянном лагере». Первый завод смерти был «сдан в эксплуатацию».

Ян показал мне картину какого то неизвестного художника-каторжника. Я плохо разбираюсь в изобразительном искусстве и не берусь судить о ее художественном исполнении, но произвела она на меня жуткое впечатление. Нарисована цветными карандашами. Сюжет — музыканты-каторжники.

Люди-скелеты играют на равных инструментах… для увеселения эсэсовцев.

Картина исключительно метко передает весь дух концлагерной. Германии.

Я хотел купить картину у Яна. Но он — парень себе на уме. Заломил такую цену, что только американскому миллионеру под стать.

В «кирпичном лагере» теперь военнопленные, а в «деревянном», большем — русские репатрианты. Их около двадцати тысяч. Кругом часовые.

В лагере работают смершевцы (смершевские резервы). 50 человек офицеров. Отношение смершевцев (что равносильно отношению к ним советской власти) к этим русским людям, вообще, значительно ухудшилось. Объясняется это следующим явлением. Многие «остарбайтеры» не желают возвращаться на родину. Смершевцы вылавливают их, и, ясно, сажают за проволоку.

При каждой комендатуре есть смершевцы. Они приказывают польским властям собирать «остарбайтеров» и передавать по назначению.

Что ждет этих, трижды несчастных людей — тяжело сказать. Во всяком случае, многолетняя каторга…

Я работаю в опер-группе Шапиро. Нас 6 человек офицеров, 3 бойцов и 8 опознавателей. Работаем мы в «кирпичном» лагере.

Военнопленных здесь очень много. Около 40 тысяч. Опознаватели почти все немцы. Они одеты в русские солдатские формы. К каждому из них приставлен один солдат. И вот, с утра до вечера бродят по лагерю 16 человек… Результаты на лицо. Каждый день приносит значительный «улов».

21 июня.

Вчера приезжал майор Кравец с опер-группой (6 офицеров и 10 опознавателей). Майор родом из Одессы.

Он недавно возвратился из Ужгорода. Там работал у подполковника Чередниченко. Сообщил мне много интересных новостей. Оказывается, у нас идет жуткая чистка… Прямо страшно! Что будет с нами, русинами? Советы определенно хотят нас уничтожить, как бытовую единицу. За что?

Кравец говорит о Прикарпатской Руси, как о чем то таком маленьком и незначительном, о чем и не стоит упоминать. Он хвастается, не такой уж он сильный!

Вообще, я давно наблюдаю за странной психологией смершевцев. Для них Польша — так себе, странишка, с которой можно считаться, но не обязательно. Чехословакия для них — раз плюнуть! Венгрия, та Венгрия, с которой мы, русины, ведем тысячелетнюю борьбу — не важнее Чехословакии.

Смершевцы говорят о государствах, как об Иване Ивановиче или Петре Петровиче: «Захочу — в морду дам, захочу — помилую».

30 июня.

Управление находится в Гинденбурге. Младший лейтенант Кузякин, только что возвратившийся оттуда, говорит, что в скором времени весь наш фронт будет посажен на автомашины.

Уже получен приказ передать всю занимаемую нашим фронтом территорию фронту Конева. Нашей опер-группе приказ — перейти на работу в лагерь русских репатриантов. Немцы, все равно, будут работать в Советском Союзе и с ними возиться нет смысла. Работа в репатриационных лагерях в данный момент важнее.

5 июля.

Что то страшное творится со мною…

Позавчера мы переехали в «деревянный» лагерь.

Погода была замечательная. Солнце, плавно скользящее по небу, бесчувственные, немые облака. Развесистые деревья, телеграфные столбы, перекрестные дороги, трава, кусты, река… Смотрел я на этот мир, как будто живущий своей особой, непричастной к нашей людской, жизнью…

Вечером, по окончании связанных с устройством жилья хлопот, я вышел подышать свежим воздухом.

Наши бараки охранялись часовыми. В ночной полутьме как то зловеще сверкали их длинные трехгранные штыки.

По левую сторону тянулся ряд проволочных заграждений. Острые крючки, освещенные электрическим светом, напоминали расставленные лапы пауков, подстерегающих добычу.

По другую сторону проволочных заграждений прохаживались мерным шагом часовые, тоже с трехгранными штыками…

Дальше — стояла темная ночь. Мне казалось, она с коварным любопытством смотрела на наш лагерь. Странная! Могла же она и раньше насмотреться вдоволь на лагерь смерти.

По правую сторону виднелись ровно расставленные маленькие деревянные бараки. Последние из них тонули далеко-далеко в тусклом свете электрических фонарей. В бараках темно, там, может быть, спали, а может быть волновались, страшась неизвестного будущего, русские репатрианты.

В самых крайних бараках помещались власовцы. Они были отгорожены от остального лагеря проволокой и охранялись тщательнее остальных.