Через два часа, когда снова пришел заведующий, они успели разложить только восемь кроватей.

— Ну ладно, — сказал он. — Можете итти.

Вернулись они в коммуну поздно, голодные и злые. На кухне, проглатывая ужин, они рассказали обо всем собравшимся ребятам.

— Из-за вас, чертей, кровь проливали, — закончил Накатников и, бросив на стол кусок хлеба, показал им свои ладони.

— Взгреть кого следует за это нужно, — согласились ребята.

Они рассказали Накатникову и Румянцеву происшествие, обнаружившееся в их отсутствие. Кто-то обокрал инструктора столярной — дядю Леню — пожилого, добродушного человека, недавно прибывшего в коммуну. У него украли охотничье ружье и одеяло.

Это была уже вторая кража. Раньше таких случаев не было в коммуне: может быть, помогал тот блатной закон, по которому кража у «своих» считалась тягчайшим, непрощаемым преступлением. Были случаи воровства в городе во время отпусков, были даже специальные тайные поездки в Москву на «дело», но краж в коммуне, если не считать случая с сахаром, не было ни одной. А теперь этот установившийся «закон» опрокидывался. Что если эти две кражи только сигнал, только начало? Что если завтра воровать начнут все — растащат коммуну по клочкам? Значит, уже стало проступать отношение к коммуне, как к чужому, постылому делу.

О новой краже Мелихов оповестил ребят в столовой.

— Это несчастье — другого слова не подыскать, — говорил он. — Кто же вы есть после этого? Тогда заготовки, теперь вот — квартира… Что ж, значит, нельзя быть по отношению к вам доверчивым? Только сила и страх могут вас удерживать?

Как нарочно, выдался славный солнечный денек, с таким веселым, ярким солнцем, с таким шалым звоном жаворонков.

— Не выходя из этой комнаты, нам нужно найти вора… Вы это понимаете сами. Так коммуна жить не может. Вор не боится тюрьмы зимой, он боится ее весной и летом. Но разве коммуна — это тюрьма? Разве не о ней уже идут рассказы, разве не о ней начинают мечтать молодые воры в Таганской, в Бутырках, в лагерях? Какая же безмозглая тупица кражей какого-то ружьишка, дешевой тряпки добивается того, чтобы создаваемое с таким трудом — вдруг рухнуло?

Хаджи Мурат, вспомнив, что заготовки украл Умнов, наивно спросил:

— Ты, Сашка, хочешь, чтобы коммуны не было?

Умнов выругался.

Сразу же закричало несколько человек, не обращаясь ни к кому, но зная, что вор здесь, между ними.

— Возвратить хочет в тюрьму, паразит!

— Коммуну закроют из-за одного подлеца!

Мелихов поднялся и оборвал галдеж.

— Кто украл — подыми руку, — властно приказал он.

Ни одна рука не шевельнулась.

— Кто не воровал — подыми руку.

Все подняли руки.

— Так… Значит, украли и признаваться не хотим, — горько сказал Мелихов. — Я больше в коммуне работать не буду. Живите, как знаете, мне стыдно за вас, — бросил он резко.

Никто не проронил ни звука.

Мелихов медленно прошел по столовой и в мучительной неуверенности, что все получится, как надо, вышел на улицу.

Накатников подошел к Умнову и тихо, с угрозой спросил его:

— Твоя работа?

Умнов скрипнул зубами:

— Отстань…

Накатников сразу поверил ему и пошел к Почиталову.

— Ты? — он потряс Почиталова за плечо.

— Нет, ребята, — скороговоркой заверил Почиталов. — В прошлый раз был грех, а теперь — вот, ей-богу, нет.

— Ты? — спросил Накатников Дединова.

— Покажите мне вора, и я его сейчас же, при вас… убью.

День прошел тревожно. Вор не объявился. Следующим утром на столе стыл чай. Нетронутыми лежали ломти свежего хлеба. Ванька Королев в упор смотрел на Дединова: что-то возбуждавшее его подозрительность было в поведении этого парня.

— А что если я тебе сейчас десятка два зубов вышибу? — спросил Королев.

Закуривавший папироску Дединов бросил спичку и криво усмехнулся:

— Ты, Королев, дурак. Совсем слягавился…

Около Дединова сразу очутились Накатников, Гуляев, Румянцев.

Дединов отшатнулся. Он воровато, как попавшийся школьник, спрятал папиросу в рукав, посматривая на всех быстрыми испуганными глазами. И эта поза его была красноречивее слов.

— Ах ты, мразь, — взревел Королев, и его кулак угрожающе поднялся над головой Дединова. Но ударить ему не пришлось. Дединов метнулся в сторону, перескочил через скамейку и, толкнув раму, распахнул окно.

Первым, далеко за коммуной, настиг Дединова Королев. Он рванул его за рукав гимнастерки так, что швы треснули. Гуляев, бежавший почти рядом с Королевым, увидел заплаканное посиневшее от ужаса лицо Дединова.

— Стой! — закричал он, разом придя в себя. — Стой, не бей! Не трогай! Не тронь его!

Дединов лежал на сырой и липкой земле, прикрыв глаза, содрогаясь всем тщедушным телом, и тоненько скулил. Он знал, что такое блатные счеты.

Королев стоял, тяжело дыша, его глаза искали предмет, которым можно ударить.

— Хуже, чем он, наделаем, — угрюмо предостерег Гуляев.

Королев отодвинулся на шаг.

— Что ж с ним делать? — проговорил он.

— Ишь, гад, — подбежал запыхавшийся Накатников.

— Сирота казанская.

— Ну, молодой человек, нам некогда валандаться. Говори, где спрятал ружье, — сказал Гуляев. — Да раздевайся и разувайся. Коммуна тебя одела.

Дединов сказал:

— Под соломой в сарае…

Дрожащими руками он стал снимать гимнастерку, брюки, ботинки.

— Если ты еще хоть раз попадешься мне на глаза — живым не будешь. А теперь — марш!

Дединов пошел к видневшимся недалеко серым избам деревни Перловка. Ребята молча двинулись назад.

— Что вы с ним сделали? — спросил тревожно Мелихов, встретив их возле коммуны.

— Догнали, раздели и выгнали из коммуны, — лаконически сказал Накатников, потрясая одеждой.

Того, что случилось на пятый день «каникул», не предвидели ни Мелихов, ни Богословский. Был уже вечер, нежаркие лучи солнца падали на лужайку. Мелихов сидел на крыльце, смотрел на ребят, играющих на оборудованной их трудами площадке в футбол. Мяч взлетал к небесам, падал на землю. Тут же на крыльце с газетой в руках сидел Богословский. Игра прекратилась. К крыльцу шли Осминкин, Умнов, Королев, Гуляев.

— У нас дельце есть, Федор Григорьевич, — сказал смущенно Осминкин, перекладывая мяч из одной руки в другую.

— Какое дельце?

Богословский опустил газету.

— Видишь, какое дело… Заказы эти… на резаки… Они на срок ведь предоставлены, — начал неопределенно Умнов.

— Надо бы мастерские открыть, Федор Григорьевич! Погуляли, довольно. Всем ребятам желательно, — сказал Королев несмело.

При других обстоятельствах Мелихов мог бы подумать, что он ослышался или что коммунары шутят. Но ребята смущенно ожидали его ответа.

Ни Умнов, ни Гуляев не подозревали, как неожиданна была для воспитателей их простая просьба.

— Вот это я понимаю — коммунары! — весело воскликнул Мелихов. — Сергей Петрович, слышите? Мы знали, что вы не забываете о заказах. Эх, ребята, ребята! В сущности хороший вы народ!..

Через неделю коммуна праздновала день Первого мая. Подготовку к празднику начали за несколько дней.

— Вся республика празднует, весь рабочий класс, и мы будем, — настойчиво твердил Дима Смирнов, словно хотел кого-то в чем-то переубедить. Но все были согласны с Димой. Для многих это был первый революционный праздник, в котором они могли сами принять участие. Может быть, поэтому с такой страстностью обсуждали ребята, в каком часу надо встать в день Первого мая, где должна пройти колонна, где будет митинг, кто выступит докладчиком на собрании.

Доклад поручили делать Накатникову. Он не спал несколько ночей. Если бы не помог Сергей Петрович, он, может быть, так и не осилил бы этого доклада. Да и перед самым выступлением он несколько раз подумывал — не лучше ли все же отказаться. Ведь если Накатников провалится, стыд падет на всю коммуну. Однако и отказаться — не меньший стыд!..

Накатников сделал доклад. Он был прост и понятен. Право же, лучшего не сделал бы и какой-либо привычный докладчик! А ведь этот доклад делал свой парень. Вышло у Накатникова, может выйти и у других.