Лидеры эсеров ненавидели большевизм даже больше, чем царизм. Склонные ко всякого рода авантюрным "мероприятиям", они с исключительной быстротой, заслуживающей лучшего применения, стали создавать при ЦК ПСР боевой отряд, который должен был заняться "делами" сомнительного свойства во имя корыстных интересов узкой кучки лидеров заблудившейся партии.

Кого поставить во главе конспиративного отряда? Конечно, личность среди боевиков незаурядную — двадцатисемилетнего Григория Ивановича Семенова. Он не однажды оказывал партии чрезвычайные услуги. Воплощал в себе образец эсера — террориста. Был достаточно тщеславен и не допускал мысли, что ему есть равный боевик в партии. Впрочем, ЦК ПСР и сам не знал ему равных.

В отличие от многих, Семенов неплохо владел английским и немецким языками. Бывал по партийным делам за границей. Верил в непогрешимость эсеровских догм. С большим уважением относился к ЦК ПСР, а с Гоцем дружил особенно крепко, старался даже кое в чем ему подражать. Не терпел пустопорожних разговоров. Предпочитал противника разить не словами, а револьверными пулями…

Раздался звонок. Первым пришел террорист Федоров-Козлов. На вид ничем не примечательный, однако хорошо известный в эсеровских рабочих кругах. Отличился в дни Февральской революции. Проявил завидное мужество и решительность. Опознал на улице закоренелого черносотенца Лаврова и тут же его убил. Козлова хотели судить: рабочие Невско-Заставского района взяли его на поруки.

— Первая ласточка, — улыбнулась Коноплева. — Входите, Филипп Федорович, не стесняйтесь.

— Благодарствуем, — Федоров-Козлов осторожно сел на краешек стула и сразу как бы слился со стеной. Он удивительно умел выбирать места. На партийных совещаниях и митингах всегда стоял в стороне. Не выделялся, не обращал на себя внимания. Коноплева подумала, что если бы ей пришлось описать внешность и деловые качества Федорова-Козлова, она просто не смогла бы этого сделать. Он какой-то безликий. И совершенно не похож на террориста. Филипп Федорович не любил распространяться о совершенных "подвигах", зато охотно говорил о… цветах. Знал о них все досконально. Восторженно описывал их красоту, подробно объяснял как выращивать рассаду, когда нужно ее пересаживать из горшков в почву. Голос боевика, тусклый и сиповатый, когда он говорил о цветах, становился мягким и бархатным.

— Взять мяконькой землицы. Потомить ее в печке. Спрыснуть колодезной водой. Дать водице впитаться. В грунте ямочку выдавить, опустить в нее разбухшее семечко, присыпать землицей и накрыть влажной тряпочкой. Утром тряпочку осторожно снять: росток нежный, как дитя, долго ли до беды…

Заматеревшие на экспроприациях и покушениях боевики от "лекций" Федорова-Козлова балдели и называли его не иначе, как "блажной". Диву давались, как он в их компанию затесался. Но Коноплева знала, что Семенов включил "садовника" в Центральный боевой отряд (ЦБО) не спроста. Семенов сто раз обдумает, прежде чем что-либо решит. Взял Федорова-Козлова, значит были на то у Григория Ивановича свои основания и притом веские.

Федоров-Козлов был фаталистом. Хотя, пожалуй, не знал смысла этого слова. Во всем и всегда он покорялся судьбе. Бояться смерти глупо. Она человека хоть под землей разыщет, коли пришел его час. А коли так, никакие опасения не страшны. Суждено человеку погибнуть, к примеру, сегодня в полночь, значит, приберет его смерть в указанное время, минуту в минуту — ловчить с костлявой бессмысленно. Доморощенная философия сделала Федорова-Козлова абсолютно невосприимчивым к вещам, которые его сообщникам казались губительными и страшными. "Садовник" был готов идти куда угодно и на что угодно. Ему безразлично, на каком расстоянии взрывать бомбу — вблизи или подальше от себя. Если не суждено умереть — в руках разорвется и жив останешься, а написано на роду — не спасешься, хоть зашвырни за версту.

Накинув узорную шаль, Коноплева подошла к окну: лето, а она зябнет. Нервы!?

Снова позвонили, пришли сразу трое — Зеленков, Иванова и Усов. Едва поздоровались, явился Семенов, а с ним щуплый, но очень подвижный, по виду мастеровой, боевик Сергеев. В прихожей Семенов, незаметно для спутника, коснулся руки Коноплевой. Она зарделась: Григорий скуп на ласки. Но и это мимолетное, едва ощутимое прикосновение значило для Лидии Васильевны очень много…

— Все в сборе, Григорий Иванович.

— Очень хорошо. Начнем…

К белому террору Семенов пришел не сразу. Мысль о терроре против большевистских руководителей зрела постепенно, подспудно, и, наконец, оформилась в нечто конкретное. Большевики захватили власть насильственно. Правят против воли народа. Губят революцию, режут ее крылья, значит они — злейшие ее враги. Следовательно, большевиков надо уничтожить, в борьбе с ними хороши любые средства, в том числе и индивидуальный террор. Проводить террористические акты нужно под флагом Учредительного собрания, используя недовольство Советами значительной части общества, особенно интеллигенции и бывшего царского офицерства.

Мысли о терроре теснились в голове, мутили душу Семенова, и он решил поделиться ими с видным членом ЦК ПСР Дмитрием Дмитриевичем Донским. К этому его побудила Елена Иванова. Узнав о сомнениях Семенова относительно индивидуального террора, она посоветовала побеседовать с Донским, который, по ее выражению, "просто бредит индивидуальным террором".

Иванова оказалась права. Донской решительно поддерживал индивидуальный террор. Семенов воспрянул духом. Раньше ему казалось, что время террористов-одиночек, стреляющих в лидеров противника, безвозвратно миновало.

Не ограничившись разговорами с Донским, Семенов нагрянул в издательство "Революционной мысли" к Гоцу. Правда, Абрам Рафаилович держался почему-то покровительственно и чрезвычайно официально, но когда речь зашла об индивидуальном терроре, Семенов снова увидел Гоца таким, каким он был всегда: решительным, жестким, неуступчивым. Потеплевшим голосом, доверительно сказал:

— Большинство членов ЦК — за террор.

— А Чернов?

— И Виктор Михайлович тоже.

Семенов помолчал и, считая вопрос решенным, спросил в упор:

— С кого начать?

— С Володарского. Он — душитель свободы слова и печати. К тому же — превосходный оратор. После его выступления немало наших переметнулись к большевикам.

Итак — Володарского! Все без исключения противники Советской власти считали его последовательным проводником в жизнь ленинского Декрета о печати, принятого Совнаркомом на третий день Октябрьской революции 27 октября 1917 года.

Немедленно со всех сторон поднялись крики о том, что новая власть посягнула на свободу слова и печати. На самом же деле, Советское правительство обращало внимание трудящихся на то, что кадетская, меньшевистская и эсеровская пресса отравляет умы и вносит смуту в сознание народных масс. И потому невозможно целиком оставить это оружие в руках врага в то время, когда оно не менее опасное. чем бомба и пулеметы. Экстренные меры пресекут потоки грязи и клеветы, в которых охотно потопила бы великую победу народа желтая и зеленая пресса… Считаясь, однако, с тем, что стеснение печати, даже в критические моменты, допустимо только в пределах абсолютно необходимых, Совет Народных Комиссаров постановил, что закрытию подлежит лишь органы прессы, призывающие к открытому сопротивлению Рабочему и Крестьянскому правительству, сеющие смуты путем явно клеветнического извращения фактов. Закрывались и те органы прессы, которые подстрекали к деяниям явно преступного, т. е.уголовно наказуемого характера. Обращалось внимание, что запрещение органов прессы, временное или постоянное, проводится только по постановлению Совнаркома. Ставилось в известность, что постановление имеет временный характер и будет отменено особым указом с наступлением нормальных условии общественной жизни.