С тех пор священный ветер камикадзе хранит народ Ямато и острова, на которых мы живем во славу императора Тенно. В память о милости богов именем камикадзе стали называть людей, готовых ценой жизни своей во имя императора отвести несчастье от народа Ямато.

В нашем роду храбрых сотсу тоже были люди священного ветра. Когда шла война с русскими, брат мой и ваш дядя Хисада Терасима стал камикадзе. В отряде священного ветра их было больше ста человек. Они обвязали себя динамитом и пошли в атаку на русскую крепость. Все камикадзе в бою ушли к предкам, а морскую крепость заняли японские войска.

Пусть благословенно будет имя нашего дяди, записанное в поминальной доске в храме предков. От него самого ничего не осталось, даже урны с щепоткой пепла...»

Соседи слушали, кивая головами, – да, да, священный ветер всегда оградит народ Ямато во имя царствующего сына неба...

А Сабуро рассказывал уже другую историю, без всякой связи с прежней, не заботясь, не думая о том, что говорил раньше. Он просто выкладывал все, что приходило на ум, лишь бы занятно было слушать тем, кто глядел ему в рот. Сабуро всегда оставался настоящим йосе.

«Жил на свете человек, который любил думать и в размышлениях видел счастье. Но все, что окружало человека, – жена, работа, голод, холодный ветер или жаркое солнце – отвлекало его от мыслей, мешало сосредоточиться. Тогда решил бедный человек воспитывать душу и сделаться равнодушным к тому, что его окружало. Каждую ночь человек уходил на кладбище, где бродили волки, садился на могилу и начинал думать. Думал, думал и забывал обо всем. Он так хорошо научился это делать, что однажды к нему подбежал волк, обнюхал его и лизнул в нос. А человек с закрытыми глазами продолжал думать, и ничего не отвлекало его, не мешало ему сосредоточиться, даже волк. Человек познал истину и стал счастливым.

А наша жизнь такая злая, как волк, не надо о ней думать, и тогда даже самый бедный станет счастливым...»

В день совершеннолетия сыновей Сабуро устроил семейный праздник. По этому случаю Инеко сварила рис, настоящий рис с красными бобами и свежей рыбой. Жена поставила на стол котел с едой, и Сабуро сам взял в руки самодзи – круглую лопатку – и положил каждому полную миску риса с бобами. Нет, он взял две самодзи, потому что у него было два сына. Каждой лопаткой он пользовался поочередно. Потом указательным пальцем снял с обеих самодзи остатки разваренного риса и протянул их сыновьям.

– Вот каждому из вас по самодзи, – сказал он, заранее растроганный предстоящими словами, – самодзи, которыми кладут рис. Черпайте ими для себя как можно больше из котла жизни!

И вот сыновья выросли. С весны и до осени они работали в хозяйстве, а в начале зимы уезжали на юг, под Осака, в городок Хираката, где становились крабито – рисоварами в кустарном заводике, изготовлявшем саке. С утра и до вечера стояли они в полутемном сарае у большого котла, в который закладывалось сразу чуть не полтысячи се риса, разваривали его и большими самодзи накладывали в тяжелые деревянные ведра. Раздетые до пояса, в плотных рукавицах, чтобы не обжечь руки, братья носили рис в соседнее помещение, раскидывали его на земле, застланной мешковиной, студили, провяливали, переваливали в бочки, где рис начинал бродить, пенился как на дрожжах, распространяя вокруг крепкий, как муравьиный спирт, запах.

Братья не выпускали из рук самодзи, орудуя ими в деревянных бадьях, но для себя загребали этими самодзи слишком мало и не могли осуществить пожеланий отца.

Потом хозяин сам перегонял через змеевик перебродившую за месяц рисовую массу и каждому рабочему наливал фарфоровую чашку неостывшей саке. Пили за удачу, но перед тем долго разглядывали зеленые круги на дне чашек, определяя прозрачность рисовой водки. Круги виднелись отчетливо, саке была прозрачна, как вода родника, и довольный хозяин удовлетворенно потирал руки.

В последний сезон братья работали врозь. На заводе саке для одного из них не оказалось места. Поэтому Дзиро поступил на старую макаронную фабрику. Он месил тесто, пропускал его через волочильную машину, сушил на солнце и ветру прочные, похожие на портьеры из мучнистых нитей, макароны, резал их, паковал и мечтал, мечтал о Фудзико, на которой решил жениться сразу же, как весной приедет домой в деревню.

Вот в это самое время и произошли события, нарушившие покой стареющего Сабуро. Вечером глашатай новостей прошел по деревне, призывая ко вниманию, и сообщил, что, во славу императора, в армию призывают мужчин, достигших девятнадцати лет. Сабуро не спал всю ночь. Куда девались его рассуждения о камикадзе, когда дело коснулось его сыновей! А наутро в дом Сабуро Терасима постучался жандармский капрал. Он принес повестки на призывной пункт.

– Где твои сыновья? – спросил он. – Их надо вызвать.

– Как это сделать?

– Пошли телеграмму.

– Но для этого нужны деньги.

– Сыновьям такая честь – их призывают в армию, а тебе жаль раскошелиться... И это говорит потомок сотсу...

Конечно, Сабуро послал сыновьям телеграмму. Ночью опять не спал и, чуть забрезжил рассвет, побежал к храму молить богов, чтобы сыновей не взяли. Он семь раз бегал до храма и обратно, позванивая в колокольчик, чтобы боги услышали его молитву. Было морозно, за ночь на землю осел иней, гета скользили по закаменевшей дороге, и Сабуро, споткнувшись, порвал хана – ремень на гета у больтого пальца. Дурная примета! Он был огорчен и встревожен, но устало продолжал бежать к храму, перед которым замысловатым иероглифом возвышались красные ворота.

Пройдет несколько лет, и совсем постаревший Сабуро, всю жизнь мечтавший о неродившихся сыновьях, чтобы считать в семье до десяти, потерявший живых, произнесет богохульную и бунтарскую фразу: «Боги давно покинули бедных, почему же бедные еще держатся за богов?!.»

Но в то холодное утро Сабуро Терасима верил богам и предкам, которые услышат его молитвы. И хотя боги не вняли страстному зову Сабуро, хотя сыновей все же призвали в армию, он был уверен, что произошло это лишь потому, что он порвал хана на своих старых гета. Ведь всем известно, что оборванный на ноге ремень приносит несчастье.

По старому обычаю, Сабуро сходил с сыновьями в храм предков, чтобы известить предков о переменах в судьбе детей, и сыновья уехали в армию.

И все же боги не оставили своим вниманием сыновей крестьянина Терасима. Их отправили в Токио, где не было никакой войны, где такие же, как они, крестьянские сыновья, одетые в мешковатую защитную форму, жили в длинных, как дорога, казармах. И многие были довольны. Каждый день они получали свой рис, а что касается службы, то самая суровая военная муштра не казалась им тяжелее работы в поле.

Все, кто был хоть немного старше рядовых солдат, – от капрала до командира роты (другие, более высокие начальники были недосягаемы, как император), – все внушали рядовым, что высшая солдатская добродетель есть послушание и выполнение приказаний. Солдат заставляли повторять, как школьный урок: война есть благо. Народ Ямато – высшая раса, ей предназначено небом господствовать сначала в Азии, потом во всем мире. В исполнении этой великой миссии каждый японский солдат имеет преимущество перед другими – умереть на императорской службе.

И еще, чтобы поняли все, даже неграмотные солдаты из самой глухой деревни, им разъясняли: «Японские плотники начинают строить дом с крыши, потом закрывают стены. Солдат – тот же плотник, он возводит Хакко Итио – японскую кровлю над миром, так повелел император Дзимму, внук богини солнца Омиками Аматэрасу...»

И снова и снова: нет выше почести для солдата, как умереть за императора!..

Был на исходе последний зимний месяц – февраль 1936 года. Недавние новобранцы, послушные, как молодые телята, беспрекословно выполняли любое приказание офицеров. Они часами вышагивали на казарменном плацу, стреляли по мишеням, кололи штыками соломенные чучела, кричали «Банзай!» и старательно повторяли поучения о высшей японской расе, которой суждено возвыситься над миром. Иногда солдат поднимали по учебной тревоге, и они в промозглой темноте ночи змеями ползли по сырой холодной земле, вскакивали и бежали в атаку, поражая невидимого противника.